Дышу, так хочется чистым в каплях кислородом. Без вязкого водорода. Ведь, как известно он взрывается, он взлетает и расширяется, а хочется простого кислорода. Слегка кисловатого на языке, мягкого послевкусия. Хочется кислорода едва ускользнувшего от рассвета, кислорода, что шатался всю ночь, всю ночь пил виски, разговаривал с немыми, целовался со с мокрыми лужами в квадратных колодцах домов.  И утром, вдрызг пьяный, кислород стоял облокотившись на перила, на одной из смотровой, в грязных лохмотьях, в сдвинутой набок шляпе, с жесткой щетиной. Встречал рассвет с почти пустой бутылкой крепкого алкоголя.  Это мерзавец, что продал всю свою сущность ночи безмятежно укрыл предрассветным инеем лавки Мариинского парка, где я его и нашел. Нашел и слизывал с холодных обледеневших перил деревянных досок скамьи.  Пока не опьянел, пока не упал рядом с ним, пока не спросил, за что. Какому Господу я обязан за счастье в один из дней своей жизни предстать перед собой абсолютно честным? Самому себе, только представить, без намека на всякий самообман, без лжи вечно пошлого подсознания. Как есть. Абсолютно голым, трезвым, абсолютно испившим всю свою ложь и тщеславие.  Переживший агонию агрессии своего алчного эго.  Кислород, его остатки, все еще дышал во мне, и не мог сказать, что это за бог. И не мог сказать когда придет этот день, и что даже сейчас, та душа. что валялась крепко зажав в зубах кнут и стегая свою одухотворенную плоть, в надежде очистится от личины своего я, чтобы погрузится в мир вокруг. Чтобы любить. Чтобы любить каждого мудака этой чудесной Планеты.  И я понимал, что не настало еще время чистого сознания.  И что вновь вставать, благо уходящий луч задержался.  Совсем без жалости, а с самаритянским смирением протянул свой свет - поднять меня.