ЯШКА КАЗАНОВА

* * *
наблюдаю людей, и мне кажется, деньги - это
большинством из них согласованый символ счастья:
телефон мобилен, диету устроят к лету! 
у меня тоска разрывает нутро на части.

антилопа колотит копыцем по стойке бара,
превращая в купюры каждый удар подковой.
а мне хочется просто: край света, закат, хибара,
ты во сне улыбаешься, что-то бурчишь... какого

нам с тобой ещё нужно богатства? каких скольжений
по перилам, обтертым задами, карьерных лестниц?
разве это нас радует, милая? неужели
всё задумано именно так изначально, и блеск ницц,

монте-карлов, лас-вегасов может быть нам нужнее
блеска глаз? полный бред! я устала от этой паствы
в ямамото, от пастыря в дольче, от гуччи в небе
и от тех, конечно, кто выдумал загранпаспорт.

* * *
лки в торговых центрах вялы.
праздник окончен. огни погасли.
вот бы забраться под одеяло
и сочинять друг о друге сказки...

ты будешь принцессой в нарядном, пышном,
лазурью тронутом кринолине.
я - разбойницей. так уж вышло.
мне дали мушкеты, вина налили,

по чарке хлопнули: действуй, дескать!
пускай в расход толстосумов смело!
а чтобы вовсе покончить с детством,
послали в булонский. в ночную смену.

и вот, возвращаясь, пожалуй, с бала,
ты невозмутимо тряслась в карете -
смотрела в окошко, овец считала
и, в общем, хотела домой скорее:

хотела добраться до медной ванны
с мелиссой, до нянькиных рук уютных,
до книжки  с отчаянным медоваром
и юнгами, пьющими сны в каютах.

какой из ангелов ровно в полночь
дежурил? я помню, увы, не очень.
ты слышишь выстрел, зовешь на помощь
и видишь меня... эпизод окончен.

кому из ангелов в полночь ровно
перца и пороха не хватило?
мушкет. нападение. оборона.
я вижу тебя. многоточье. титры.

а дальше? а дальше: рыданья-шепот-
бессонницы-сны-поцелуи-ревность?
придумай сама и скажи мне, что там
случилось у нас ещё

* * *
хочу стать крупицей всех любовников мира.
пахнуть то мускусом, то молоком, то миррой.
задыхаться, хрипеть, стиснув зубы, стонать, метаться
по постелям, подстилкам, набитым трухой матрасам.
хочу стать нежной чешуйкой кожи, частицей
всех любовников мира. десятки раз воплотиться:
в поцелуи до боли; в ароматные капли пота;
в схватки бешеной ревности, когда довольно любого
взгляда вниз для бессонницы, полной сигарного пепла;
в ожерелье кровоподтеков, губами оставленных; в пекло
рук, не знающих удержу, от предплечий и до ладоней
воспаленных желаньем; в тоску, чей точёный сосуд бездонней
с каждой встречей; в пощечину; в брошенную перчатку;
в незаметные посторонним прозрачные отпечатки
тонких пальцев на потемневших клавишах пианино;
в сон полуденный послелюбовный, текущий мимо
часовых и минутных; в опиум будуаров;
в декольте из шелка, бархата и муара;
в тёплый воск свечи, которая не погасла...
хочу быть каждым и каждой в момент оргазма,
на себе замыкая звериный экстаз планеты.

и прошу, чтобы ты со мной ощутила это.

* * *
время: 8:59 am.
до утра фейерверков треск
то там, то здесь.
эхо праздника мечется по голым дворам столицы.
не спится не спится
если получается прикорнуть - ничего не снится!

подумалось: когда в руках синица,
то ей хочется любить эти руки и с ними слиться,
даже если они тянутся к журавлю.
а ты чувствуешь, как я тебя люблю?

первое утро из трёхсотшестидесятишести -
давай проведем его, незаметно другим ласкаясь
под пьяцоллу и мятный бэйлис? давай смотреть из окна, как, бессильно скалясь,
январь не может зиму осеменить: вот стих
ветер, вот щербины асфальтовые стали темнее,
заострились углы всех пересекающихся прямых
в ожидании снега... давай устроим театр теней и
станем тенями друг друга? посуду бы перемыть
после ночного пира; выкинуть конфетти;
целуясь все время, доесть вчерашнее, в холодильник засунув лица.

и пусть оно длится длится длится
это первое утро из трехсотшестидесятишести.

* * *

однажды кравцова илона
спрыгнуть решила с балкона.
нелепая блажь...
третий этаж -
два вывиха, пять переломов.

однажды пучкова снежанна,
адепт топора и кинжала,
поспешна была
и не умерла,
лишь ножнами пальцы зажала.

однажды гертруда носкова,
в москву понаехав из пскова,
желала убица -
водку "столица"
смешала с ликёром и колой.

однажды вуячич милена
надумала вскрыть себе вены...
но, в ванной скользя,
упала, друзья,
и повредила колено.

однажды и духом, и телом
стелла грудко захотела
на люстре повесица -
поставила лестницу,
да с лестницы этой слетела.

однажды лукерья грицук
топица пошла к озерцу,
но быстро решила,
что камнем ошиблась -
ей только сапфиры к лицу!

однажды акопов гаврил
заснуть себя уговорил.
все вышло трагически -
сон летаргический
гаврила навовсе сморил.

однажды косматов богдан,
уставши от дамских "не дам",
пошел к проститутке...
двадцатые сутки
не виден ни тут и ни там.

однажды казбек димитров
решил потеряться в метро
"какой-то он лысый" -
шушукались крысы,
его доедая пальто.

пусть всякий захожий читатель,
начхать ли ему, не начхать ли
на истории выше
свой лимерик напишет!
вы забавой все это считайте.

* * *
по всем гостиницам метались -
имен портье не сосчитаешь...

врожденная сентиментальность,
с неврозом вечным сочетаясь
гражданским браком, неизменно
вела в развод и алименты.

в ночное небо цвета мела,
в кальянную: the a la mente,
расписанные хной ладони,
пьянящий дым со вкусом рая,
тревожные глаза и до, и
после. поздно. мне пора. я
зайду еще, возможно. холод
внутри светильник вырубает.

лоб на прощанье был уколот
чужими теплыми губами -
глядишь внимательно. так страшно,
что ты, заметив след укола,
меня сотрешь! я рот накрашу
и снова выбегу на холод.

* * *
"я на свидание к заключенному л."
охранник кусает спичку и просит денег.
ты изменился, кажется: похудел,
стал чуть беззащитней и ближе за те недели,

что мы не виделись. ползают по стене
ходики - час с половиной на наши ляли.
чем тебя, милый, мучали в астане?
а в барнауле, скажи мне, чем баловали?

рига, архангельск, самара, караганда,
киев, новосибирск, таганрог - я со счета сбилась.
так мы с тобой развлекаемся, в города
играя записками. грёбаный шоу-бизнесс!

сотни дорог - морщинками на лице,
температурой, бронхитом, мигренью... нахуй?
жизнь превращается в карту эсэсэсэр,
хитро прикинувшуюся откутюрной рубахой

с длиннннными рукавами. им всякий, кто
хочет обнять тебя, - наверняка, соперник.
десять минут остается у нас, и то -
скомканных. слышишь, ходики засопели?

охранник рядом. глянцевый глаз его
похож на копилку - зрачок поперек, как прорезь.
купюра на чай вызывает кивок, зевок
рождается вслед. в широченном кармане роясь,

ты чуть улыбнешься и вынешь - 145 -
большой номерок латунный. "чертовски душно" -
мне скажешь неслышно, и к выходу торопясь
заденешь плечом швейцара. тверская. "пушкин".

* * *
по периметру (обозначенному сначала железной койкой
и моими шальными руками немного после)
оставляю следы морзянкой: здесь был такой-то,
о таком-то тоскуя, метался неделю... поздний
черный кофе без сахара где-то в районе Лимба,
чтоб опять не заснуть до утра, ковыряя мысли
размышлениями: "могли бы! да да! могли бы!"
жаль, корабль свернул на запад внезапно - мы с ним
разминулись. еще б на метр напрячь поджилки -
нате танго на палубе, нате коньяк в каюты...

но Москва: + 1, туман ледяной и жидкий
дождьпунктир, и зима, стремясь забраться под юбку,
как мужик, неуклюже, пачкает реагентом
ХКМ сапоги, заставляет машины харкать.

я иду от метро по бульварчику. "где ты? где ты?"
вместо пульса поет в середине моей дыхалки.

* * *
славка, бросай все к чертям - поехали в грецию!
я примусь пить вино и фаулза, а ты будешь греться
под желтым солнцем и черными взглядами женщин,
будешь бояться обжечься и не обжечься
одновременно. тысячи фотоснимков
в глазах - твоих болотных и моих синих -
привезем в москву, промерзшую, злую, любимую,
поразвесим их и в алтуфьево, и в бибирево,
и в бутово тоже, и еще, пожалуй, в медведково:
по стенам вместо постеров, вместо листочков - по веткам.
на нас, как на психов, будут прохожие пялиться,
а мы своими грецкими детскими пальцами
вместо новогодних гирлянд в хмурый человекопоток
вплетем + 20 и расстегнутые полупальто...
славка, пора! скорей закрывай ноутбук -
справятся без тебя как-нибудь.

и пока ты мчишься по коридору офиса или ада,
пока спешно кидаешь в чемодан бритву,
знай - в трех часах неба ждет твоя подростковая илиада .

на сандаликах хлопают крылышки. мы начинаем с крита.

* * *
твой город за моей спиной
прищурился - какое утро
прозрачное. побудь со мной
еще минуту.

но ты спешишь. зачем? и чем
сдержать тебя, скажи на милость?
вот лямка на твоем плече
перекрутилась...

запас всего во мне иссяк,
прости, нежнейшая из женщин!
покорно бусики висят,
какбудтожемчуг.

ты их подергиваешь. губ
помадный штрих сродни пожару:
"ну что, мой милый, побегу;
пора, пожалуй".

........................................
........................................
........................................
........................................

бутылка выпита на треть -
сползает маска.
и тихий ласковый лотрек
мешает масло.

* * *
доказать ей ее простейшую функциональность -
чуть смелее схватить за бедра, затянуть на себе покрепче...
так ведь нет: пилюли, подруги, психоанализ,
увлеченье леченьем влеченья сценической речью
под софитами спальни, гостиной, прихожей, сортира, ванной.
в каждой позе ее вижу четкие слепки с книжек:
"ах, сегодня я буду забавной, а завтра - рваной.
ах, подать мне коня! ах, подать мне и принца с ним же..."

я устал от нее и от чувства вины за усталость.
я сижу и дышу, неподвижно в окно уставясь,
а за ним - как и было написано раньше другим - осина.

я не многих любил так всесильно и так бессильно.

* * *
тебе, мой мальчик, не все ли равно, куда
уходит поезд, в котором что "нет", что "да" -
одно и то же? не все ли тебе равно,
где кто-то нервный не про тебя кино
снимаетмонтируетсмотритругает? где
грязь не с твоих башмаков не в твоей еде?
слова, в которых ни слова о том, что ты
считаешь собой, не напрасны и не пусты
для тебя, мой подсолнух, мой маленький смелый царь?

/я хочу очертить губами углы твоего лица,
чтоб запомнить всецело, до самых юных морщин.
не верти головой, пожалуйста. помолчи.
дыши животом, позволяя ему решать
за тебя - тут прячется сердце, а тут - душа./

но ты напичкал чужими мненьями мир,
и сам переел их, и тело перекормил.
хочешь стать невидимкой, хотя никто
тебя не видит за шарфом и за пальто,
за бирками у загривка, у позвонка
седьмогонежнейшего.

* * *
она еще проверила - ладом ли
закрыта дверь, защелкнут ли замок...
я сердце обжигаю о ладони,
желая только, чтобы звук замолк,
терзающий кишки мои, как струны,
не первый день. она - сняла пальто,
нажала кнопку чайника... кастрюли
едва заметно тренькнули про то,
что их давно не грели. запах чая
смешался с запахом ее passage d'enfer,
мое сердцебиенье учащая
- вчетыреразаввосемьвтридцатьдва -
безжалостно. и, колотясь по жилам,
желанье ею обладать до дна
меня сжирало. жестко, как пружина
животная и жадная, она
пустила кровь мне, позволяя пульсу
взорваться фейерверками и чуть
замедлиться. дверной звонок. "обуйся,
рубашку застегни, как я хочу
тебя!" и белозуб, и весел
любовник, пахнущий лавандовым бритьем...

а небо будто ничего не весит,
когда мы вместе по нему бредем.

* * *
такое число - всего лишь повод
смотреть не тебя неотрывнодолго,
смотреть с беспомощностью слепого.
и год надкушен, и рот надорван,
подобно конверту с открыткой зимней.
смотреть на тебя, ощущая воздух
вокруг тем плотней и невыносимей,
чем дольше глаза остаются возле
твоих, розовеющих от спиртного,
нежнейших мочек и шейки белой.

ну что же, милая, значит - с новым.
и счастья кипящего вам обеим.

* * *
мне нравится Ваша способность случаться:
не предупреждая звонком, постучаться
в окно, через форточку выдохнуть имя
мое. а какая Вы с теми, другими,
с не мной - безразлично. мне нравится пламя
всех Ваших обличий: кудрями, углами,
зачесом назад - безусловно. мне крайне
занятно себя находить на экране,
похожей на Вас - и обратно. куда бы
уехать, что слать Вам по две телеграммы
за сутки - на завтрак одну и на полдник
другую - шифруясь, но вовсе не помнить,
ключ к шифру минуту спустя? и откуда
вернуться домой? Вы гадали бы: "куба...
бразилия... африка... греция... тихо!
молчите! молчите! сейчас! аргентина..?"
мне нравится Ваша змеиная медность:
губами, глазами и лбом - несомненно
опасная. нравится думать: пожалуй,
я Вас украду среди ночи - в пижаме,
в уютную клетку шотландскую пледе.
мне нравится петь Вам, чтоб в каждом куплете
сбиваться. мой голос от кофе и перца
немного шершав, но желание петься,
как женская жажда, не чувствует боли,
упрямой струей извивается. в горле
гвоздичная сладость джарума. ноябрь
советует спрятаться глубже, но я бы
просила Вас чуть обождать.

* * *
ноябрь. первое. не спится. гололёд.
раскрытый ворот обнажает шею -
приманку, на которую клюет
простуда. и медлительность движений
/когда к губам подносится бокал,
наполненный, как будто бы в субботний,
во всякий вечер - капли по бокам
текут, текут/ стремится беззаботней,
беспечней, безответственнее стать,
чтобы тепло, почти что инстинктивно,
внутри сосредоточилось. гнезда
сумятица. пришептыванье стинга.
зеленый с белым снег. двора капкан.
в зрачках напротив темный мед тягучий
намешан с мокрой солью - по бокам
текут, текут две капельки. и случай
меняет все. и хочется болеть
с горячим лбом. и, встав на светофоре,
держаться за руки. дождя кордебалет
по сцене подоконной ксилофонит
упрямой сотней пяток. и /пока
на порошок так щедро небо/ выйти,
ноздрями дернуть, захмелеть. покат
склон лба - собрать с него за каплей каплю, выпить
забот густой янтарный сок. летят
снежинки-мальчики, по-детски ветер хнычет.

мне тридцать лет , спартанское дитя,
и эти цифры очень кстати нынче.
* * *
упрямых фантазий моих испарина -
бери и пей, и пьяней. испания?
китай? египет? тайланд? америка?
материков материнство меряя:
словамишагаминочнымистонами
белымисловновтуманестопками
анисовойводкирукамисмелыми
губамиещесмелее. исследуя
материков материнство, бешено
хочу тебя удержать на бежевом
диване зрачком воспаленным крапинку
такого же цвета бессильна. радио
чуть дышит. и ночь чуть жива. и вроде бы
снежок, и одеты вполне по погоде мы
для пеших прогулок по страхам. милая,
каким бы вином тебя не кормила я,
упрямых фантазий моих испарина
волнует нежней и напористей! спали на
подстилках из слов невесомых. опиум
вдыхали. на землю большими хлопьями
слетала зима.

* * *
потеря крови равна, пожалуй,
потере девственности. и ярость
сначала в ладонь мою зубы вжала,
чуть позже заплакала... засмеялась…
сыграла бедрами два аккорда,
изящно подчеркивая блаженство…
потом закричала, срывая горло
(почти как я – горячо и женско)…
затем затихла… спасибо, Тацит,
мне Ваши фацилиусы милее
других – не удастся от ампутаций,
чтоб стать нежнейшим из всех смирений,
избавиться.

* * *
в этом тире, где оружием - пальцы, а мишенью - щека,
все призы для тебя, моя самодельная гордость.
ни один заезжий стрелок тебе не чета!
забудь, черт возьми, о проверке на профпригодность.

упражняясь чаще, ты сможешь, наверняка,
попадать в сердцевину с завязанными глазами.
в этом тире, где оружием - пальцы, а мишенью - щека,
ты станешь легендой, моя всеобщая зависть.

твои руки утратят мягкую слабость щенка,
амплитуда движений кистью станет богаче
в этом тире, где оружием пальцы, а мишенью - щека,
я запомню тебя, моя молодая удача.

и, запомнив, выйду, дверь за собой прикрыв,
затянусь глубоко – то ли табак? то ли ладан?
мы с тобой – две пешки одновременной игры
на хрупкой доске из печенья и шоколада.

* * *
моя тоска тяжелей воды.
моя бессонница крепче спирта.
удар часов, как удар под дых,
и шепот мамин взбешенный: «спи ты!»
и голос мамин звучит легко -
не уцепиться - настолько гладко
текут все гласные... телефон.
зимой обласкана Ленинградка.
и дом, моргающий в темноте,
окном под облаком, ожидая
меня. сломав притяженье тел,
ладонь прощанием обжигая,
целую твой рот глубоко - дыши,
люби меня нервной и непохожей
на прежних. капелька живанши
сквозь поры просачивается под кожу,
чтоб там остаться, диктуя ритм
ладоням, сердцу, изменам, браку.
в глазах расплескан ультрамарин.
он твой. ты хочешь его обратно?

* 8 *
все выходные по спирали,
как от себя, сбегать из дома:
в сто сотый раз не успевали,
такси ловили на Садовом,
столицу, словно море, морща
колесами, шагами, бегом.
и на бегу глотали молча
обиды с кофе. за обедом
вином желудок украшая,
чтоб беззаботность стала дерзкой.
вдруг осознала: я большая -
совсем нет времени на детство,
на репетиции взросленья,
на поиски себя в квадрате
отдельно взятой спальни. злее
во рту соленый привкус драки
с самой собой за тёплый жирный
домашний сон в диванном чреве.

когда мы встретимся, скажите,
вы мне откажете в ночлеге?

* * *
мой ласковый ад пахнет сливочной карамелью,
зелеными помидорами, хлебушком, перцем белым.
чувствую холод лопатками и немею -
я больше не верю ни в шрамы, ни в децибелы.

вся эта конструкция держится на шарнирах -
гибкость легко приписать боязни паденья.
бессонница снова сегодня со мной шалила,
как ловкий крупье, меняя огонь на деньги.

теперь ты знаешь моих наркотиков тайну –
зависимость от « » объясняет десяток меток.
имя твое по нёбушку раскатаю,
кончиком языка ощупаю миллиметры
каждой из букв, к коим рот мой приучен крепко -
вряд ли смогу называть тебя по-другому.

танцует танго трехногая табуретка,
и я по-ковбойски цепко держусь за горло.

* * *
замерзли пальцы. и твое тепло,
особенно востребованное этой
зимой изголодавшейся, легло
под левый бок и грело рану. эхо,
оставшееся в венах от войны,
по телу плавало лениво, натыкаясь
на льдинки алые. колени сведены –
попробуй пригласить меня на танец?

* * *
я могла бы всю ночь заниматься с тобой любовью,
раскрывая тонкие вены свои для тебя, как объятья.
или шрамом височным смерти считать в обойме,
удивляя тебя этой тягой к металлу. опять я

забираюсь в фантазиях выше. шептать "изыйди!"
нынче самое время - спроси у трепещущих бедер,
по которым рисуют руны мой теплый змеиный язык и
- на градус прохладнее - губы. этой дикой животной йоги

постигая гибкую азбуку, незаметно взрослею,
складка рта становится тонкой и ироничной…
я могла бы всю ночь заниматься любовью с нею,
раскрывая тонкие вены свои для нее, как птичьи

крылышки, изначально сомкнутые в ладони.
или шрамом височным поцелуи считать, покуда
мой хромающий ангел идет по воде и тонет.
я могла бы всю ночь отдаваться себе, под утро

ощутив безысходность. тела вспотевший лоскут
слишком тесен для страхов и слишком тяжел для выгод.
на запястья капаю мускус - стремленье к лоску
лишний раз выдает мое желание выбыть.

я могла бы. я с детства в себе тренирую это –
оригами из ласк и мозаику из укусов.
притягательность данного, черт бы драл, пируэта
для меня - будто опиум. мягкие вены густо
и легко, как ручей, будут нежить тебя, лелеять
все капризы твои, все шалости, все обиды.

снег сегодня, ты знаешь, мне кажется, чуть белее,
чем в тот солнечный вечер, когда ты меня

* * *
там девочки пахнут анисом с корицей,
а женщины носят на бедрах капканы
с запасами слабости жаркой. кадриться
к ним может любой казанова. какао
и хлеб ждут наутро его у постели,
вспотевшей слегка от любовных усилий.
кошмар понимания, что опустели
глаза, чьей отчаянной нежностью синей
и ты заразилась бы за ночь, пожалуй,
сойдет за десертную ложку, которой
он выскоблит сердце до дырок, пожара
остатки внутри заливая кагором
густым и тяжелым, как (…) великолепно!
он даже смеяться начнет от восторга
идеей пронзительной. крошечки пепла
с похожим на сон ароматом востока,
сознанье пленяющим дымчатой шалью,
его убедят в правоте для чего-то.
на раз-два-три-вальс в такт шагам задышали
два крылышка лёгких с узором чахотки;
застукало сердце, взрывая аорту
грудную; ожили шарниры суставов…
в себе унося предвкушенье аборта,
он выйдет на улицу – юный и старый
единомоментно, как опытный феникс,
уже изучавший тоску. наслаждаясь,
эспрессо проглотит в уютной кофейне
и, дабы продолжить беспомощный танец,
у старой цветочницы купит тюльпанов,
столь алых, что будто бы капельки (…) браво!
снежинка почти незаметно упала,
его догоняя: еще раз направо –
по улице вниз – до подъезда – на пятый
этаж – ключ вставляя неловко – прихожей
интимность – халата доспехи напялив,
усядется – кресло обтянуто кожей
такой ароматной, что хочется плакать
от жалости к зверю – глаза ее вспомнит
ночные - на бронхи положит заплатой
ее поцелуй - сразу перца и соли
потребует тело – коньяк шоколадный,
янтарный ручей с ароматами жизни,
пропустит по нёбу – чертовски желанной
она ему будет – и скальпель «держись же!»
прошепчет, легко подставляясь под пальцы.
он, кровь декантируя ловким движеньем,
попросит себя про себя «улыбайся»,
мизинцем прочертит дорожку на шее -
так двоечник неторопливо и смело
волшебные страны рисует на карте -
шепнет про любовь ей откуда-то с неба,
прохладной рукой опрокинув декантер.

забавный герой предпоследнего кадра,
он снова забыл перед смертью побриться.

там женщины носят на бедрах капканы,
а девочки пахнут анисом с корицей.

* * *
кривясь зеркально, падая в пол лицом,
губы размазывая о белоснежный кафель,
я себя чувствую раненым подлецом,
слепым партизаном, нуждающимся в адвокате.

прости мне меня, эту слабость не быть собой,
но быть особой - удобство подобной маски
равно доспехам. скомканный носовой
платочек-кляп очевидной червовой масти

держу зубами. так держит добычу волк,
шальной от крови, от страха ее запомнить
на вкус, как любовь. не знающий ничего,
что бы сумело его наконец заполнить,

убить чувство голода вовсе, заставить спать
всю ночь щенком, сжимающим в лапах мамку...

но мир будет влажным, теплым. придет весна
и адским листочком высунется приманка -
подснежник.

* * *
я брежу. бережно брежу. безбрежно брежу.
будто больной, обезоруженный лихорадкой.
твоей мятной слюны инъекция нужна мне не реже
пяти раз в день. и усиленный троекратно
постельный режим. пожалуйста, положи на виски ладони,
хрупкая девочка-гейша, манга моих бессонниц.
двадцать девятый ноябрь секундами небо доит,
как будто деревенскими крупными пальцами. невесомей
капелек снега, сочащихся из серого полотенца
облака, смятого крепкой предзимней хваткой,
дымчатый смелый взгляд. и сладко, что никуда не деться
от этого взгляда-наручника. мягкий, ватный,
удушливый, словно петля на моем стебельковом горле,
бред о тебе без тебя, но с тобой в сверле позвоночном.

* * *
борьба как повод тел соприкоснуться мне
близка - я верю в секс и равно верю в драку:
в багровое пятно по снежной простыне;
в твой выпачканный рот, изящнейший из дракул;
в отметин торжество; в умение кричать
от боли и любви. клейма оставив жженье
на плечике твоем - откуда ты и чья –,
я губы оближу. я затяну ошейник
чуть туже – поводка чешуйчатый язык
ладони ублажит десятком нежных фрикций.
мы будем постигать любовные азы,
законы игр муз и музык. отравиться
твоей слюной легко – хмельной ее бальзам
мне хочется цедить неспешно, будто опий,
читая по слогам в серебряных глазах
пронзительную вязь, что мы свободны. обе.

предчувствие зимы. снег выстирано бел.
багровым на снегу такой написан вывод:
«свобода выбирать хозяина тебе
доступна, как и мне раба доступен выбор»

запреты запретим, устроим карнавал,
пятнадцать раз на дню с тобой мы сменим роли!
уснем... теплом руки стекая по ногам,
я разбужу тебя, мой хрупкий иероглиф.
ты вздрогнешь, ощутив желаний дерзкий бунт;
ты мне подаришь сна прозрачный мятный слепок.
любою будь со мной - собой со мною будь.
я только улыбнусь. и застегну браслеты.

3.
и каждая из нас найдет себе пажа.
и мы однажды познакомим их.

и будем наблюдать, как робко, не спеша
они идут друг к другу, динамит
зрачков скрывая под портьерами ресниц;
как жмут ладоней листья; жадно как
вдыхают дым сигар, себя мешая с ним;
как обнажают шеи в синяках,
бахвалясь. орден чей свежее? у кого
жирней запас медалей наших ртов?
касанья глаз равны касаньям рукавов,
а шахматы в заброшенном шато
равны дуэли... твой подснежный господин
сжимает в тонкий луч соцветье губ.
медовый мальчик мой, склонившийся над ним,
взъерошенный, как будто на бегу,
ласкающий себя бесстыдно: мат и шах,
и снова мат, и засыпать без сил.

о, каждая из нас найдет себе пажа,
чтоб нежное животное бесить,
живущее внутри.

2.
и каждая из нас найдет себе пажа,
игрушку, блажь, мальчишку, лепесток

ты выберешь себе, копаясь в купажах,
нетерпеливый впрыскивая стон
в смешенье винных слез, слепого дикаря.
он будет бледнолиц и синеглаз,
как мальчик кай, дитя любви и декабря.
твой влажный шелк, твой ласковый атлас
на ощупь рассмотрел до «дааааа». ты выпьешь шот -
его губы закушенной рубин
тебе гортань легко и дерзко обожжет.
ударь его за это. не груби,
но лишь ударь, вложив в замах ладони гнев,
и высоси пощечин пряный яд
из брызнувшего рта. в ноябрьском окне,
мерцающем призывно, как маяк,
ваш зверь танцует танго. мягкий шаг
танцора предназначен для двоих.

и каждая из нас найдет себе пажа.
и мы однажды познакомим их.

1.
и каждая из нас найдет себе пажа.
мой будет смуглокож и светлоглаз,
и юн, наверняка, и жарок, и поджар.
растения его прозрачных ласк,
как сорняки сильны, нежны, как сорняки,
как сорняки, вгрызаясь в чернозём
моих волос, цветут. коснись его руки –
нефритовая жажда поползёт
по кромочке ступни, по пальчикам, наверх
к развилке бедер. ртом сжимая крик,
я молодость его приму как фейерверк,
взрывающийся искрами внутри
меня. смотри, смотри! как плещется пожар
в моих зрачках, как сводит своды стоп...

и каждая из нас найдет себе пажа,
игрушку, блажь, мальчишку, лепесток

* * *
едва слышно приходит время танго
время отточенных движений
время недосказанности
время корриды
время игры
в бисер

* * *
мой нарцисс убаюкан. ты гладишь его кадык,
ощущая ладонью дыхания парашют.
сих кровавых шахмат записывая ходы,
я себя научу устойчивости. прошу
чашку кофе, крепостью равную сотне стен
или рукопожатью соперниц перед броском.

осень, пальцы в меня погрузившая до костей,
предлагает ответ, который давно иском
мной в различных изгибах различных танцовщиц, но
он настолько прост, что на веру его принять
невозможно без страха. отец закричал: «щенок!»
рассекая мне губы визжащей змеей ремня.

…пацаненок по лужам, мешая с дождем вино,
из разорванной пряжкой губы текущее, в ночь
убегает, уже не домашний, уже иной,
не щенок, черт возьми, а, скорее, совсем щеночек,
одуревший от боли, которая бьет ключом,
как родник, газированный криком. возьми его,
обними безнадежно-надежно, сожми плечо,
что на ощупь, пожалуй, прозрачнее моего,
но не бойся сломать, он сумеет сломаться сам,
отдаваясь тебе, он разденется до души…

осень, пальцами рыжими рвущая адреса,
почеши мне загривок, побалуй, повороши,
прежде чем отвечать на вопрос, приласкай меня,
пенетрации зверство обильно смочи слюной -
и скажи, почему я боюсь ее, как огня?
и огонь – почему - так боится пойти за мной?

* * *
мой лоб в икре серебряных испарин.
пижаме горячо от ожиданий.
я, обессилев, вытеку из спальни,
и, лабиринт паркета обжигая,

к тебе, мое нежнейшее растенье,
подранок пубертатных перестрелок,
вкрадусь, замазывая след от тела тенью,
от тела отслоившейся. быстрее,

чем вьется эта тень, чем струнка лопнет,
на скрипочке во сне твоем миндальном,
я выскользну из тонкой кожи хлопка,
от предвкушенья раскаленной. далее

под паранджу сатиновых простынок,
под ободок твоей ночной сорочки
ужом ползу. движеньями простыми
тебя до капли узнаю. на ощупь

смотрю твой сон. и знаю, что погубит
меня внезапность пробужденья. невод
затянется - мальчишка гумберт гумберт
блестящим дулом успокоит нервы,
по белоснежной стенке грубой кельи
разбрызгав восемнадцать алых маков.

«- горячий кофе. так, как Вы хотели.
- а девочке, пожалуйста, томатный
сок…»

* * *
я играю с болью в прятки.
я закутываю в тряпки
свой отрубленный мизинец.
покупаю в магазине
что-то крепкое до рвоты -
тьфу ты ну ты ну ты но ты…
ноты плещутся в бокале,
ноты цепкими руками
гладят днище корабля:
скажешь «пли!» – ответит ля.
замирает фортепьяно
под ладонями-репьями
бледнолицего гарсона
полупьяно-полусонно.
обожги меня аккордом,
накорми меня поп-корном,
будь мне нянькой, мамкой, будь
ты моей хоть кем-нибудь.
дотащив себя до кромки,
я пойду на курсы кройки
и, наверное, шитья.
«в слове мы сто тысяч я» -
мне пора бы научиться
быть не кошкой, а волчицей,
по ночам пугать луну
и любить всегда одну.

бродский нежен, бродский нужен,
бродский, топая по лужам,
бросил мне сквозь теплый дым –
«не стреляйся, погоди,
выпей чаю или виски,
развивая свой английский
в милом баре на петровке.
протопчи четыре тропки
к тем, кто сможет завязать
жгут ли, бинт ли (?), зализать,
если нужно, рану, или
разорвав автомобилем
полотно упругой трассы,
повезти тебя купаться.
даже если будет Стикс,
ты сумеешь дорасти
до бесстрашия пловца.
абрис твоего лица
обрисован будет четче,
правильней. малыш, еще чем
я могу тебе помочь?
не печалься, будет ночь.»

опусти мне веки ниже.
опусти мне веки, ну же.
прочитай красивых книжек
тысячи. вино и ужин
приготовь, снабдив молитвой
из моих тяжелых литер
все его пятнадцать блюд:
«… … … …»

* * *
стань моим невесомейшим опиатом,
отрави меня медленно и легко,
чтобы каждый нерв мой и каждый атом
пропитался маковым молоком.

мне браслетом запястье взорви, внезапно
дернув правой, накапай себе бокал,
ощути Ее жесткий железный запах,
чешуей отзывающийся в боках

и подбрюшье терзающий, как терзает
жертву волк, обладающий до костей
этой жертвой. выдерживаю экзамен,
гну петлей плетеный упругий стек,

чтобы он был послушен в твоих ладонях.
бей меня, от любви задыхаясь, бей,
становясь с каждым взмахом еще медовей.
я протяжным стоном сгорю в тебе.

поцелуй меня глубже. залей мне в горло
раскаленный сладкий свинец слюны
и коснись нагим языком нагого
моего языка.

оргазм на ладони языка.

кольцо безупречно живой плоти. кольцо розового цвета. оно могло бы быть женским, но не женское. несомненно мужское. мужское, ибо тон этого розового, чуть темноватый для самки, обладает маскулинной агрессией. мужское даже в названии. кольцо, созданное тонкими чуткими пальцами с аккуратными лунками ногтей. мужскими пальцами.

по белой белоснежной кромке - тесьма кирпично-красного цвета. похожа на браслет. похожа на след от браслета, взрывающий запястье, если кто-то из нас неловко дернет рукой. тесьма с бисеринами, с семенами, с семечками, с семенем сезама.

холодной серебряной вилкой соединяю кольцо с тесьмой, продеваю тесьму в кольцо, размазываю, как кровь по разбитым пощечиной губам, пасту тесьмы по мясу кольца. кольцо становится нежным, расслабляется, поддается и отдается мне. как мальчик мужчине.

плоть бесплотна. плавает, касаясь нёба, разливаясь во рту животным вкусом, вызывая внутри всплеск нежнейшего вожделения. томатная мягкость, даже робость, ошарашивает и успокаивает. кунжут вздрагивает от прикосновения зубов, потрескивает, когда я сжимаю челюсти крепче.
беспомощная соль, едва ощутимая в начале, но очевидная спустя секунду, катается по языку. соль едкая, как слезы сирен, оплакивающих тунца, лепесток которого сейчас тает во мне.

* * *
ты – мой ангел, мясник мой, уставший кромсать
плоть от кости, а кость – от того, что не тронуть
даже скальпелем. бог это сделал бы сам,
если б был чуть отчаянней, жестче. укрой мне
ступни. холодно. холодно. горлом табак,
будто кровь. с легким запахом. вишни? корицы?
«маргариту» приносит братишка тибальд,
белокож, темноглаз. вслух читая по лицам,
сводки метеорологов, верю, что дождь
этой осенью будет особенно сладок.
таю, как сахарок. от ресниц до ладошек
ощущаю себя восхитительно. слабой.

* * *
бах! выстреливаю в живот себе, как мальчонка,
впервые в жизни увидевший голую женскую спину.
какая там ревность, милая, ну о чем ты?
подобный сок для всякого свежего спила
так свойственен, что, пожалуй, без кровопусканий
обойдусь в этот раз. надо же и взрослеть когда-то (?)
осень ложится оранжевыми брусками
на тротуары москвы, на дома, номера телефонов и даты
встреч, покрывая собой, как дворовую суку кроет
ирландский сеттер с кирпичным отливом шерсти,
каждую крапинку города. ты жалишь меня. но кроме
любви к тебе, милая, я не чувствую ничегошеньки. шесть, и
ты убегаешь с работы, ты торопишься на свидание,
ты влюблена, ты меня запиваешь с жадностью,
ты вычеркиваершь каждую строчку, заметая другими следами
вмятины моих каблуков у порога. лети, пожалуйста…

* * *
прозрачное небо. с прожилками облаков.
красивая осень - в вены бы закатала
десяток порций. мой диагноз таков:
«тело совсем себя не оправдывает как тара
души». собери меня в горсточку, милая. я уже
всерьез боюсь, что демонов станет больше;
что тело мое, в котором тесно душе,
не будет мне необходимо, родная; любовь же
как двигатель внутренних органов (здесь читать
«как двигатель внутреннего сгорания») ударит
сначала по сонной, затем рванет по щекам,
на память след от себя оставляя таре.

ты не считаешь стихи мои за детей,
зачатых тобой, но упрямы эти бастарды,
свободные от окончаний (читать – от тел),
упрямы, нахальны, копытами бьют на старте,
уздечку в клочья, сёдла - ко всем чертям!
ты в них не веришь. они для тебя бескровны.
а если плюнуть и, голову очертя,
себя на капли разворошить, на микроны?

и взмыть в прозрачное с жилами облаков,
тончайших до одури, небо, и плыть, как парус,
и пить дождевое пьяное молоко,
порой на землю нежностью проливаясь.

* * *
как спортсмен на последней стадии умирания
за десятую долю секунды до нужного финиша.
как избушка, боком стоящая на окраине.
как трава под ботинками грубой работы. и видишь ли,
как собака, эти ботинки до блеска, до зазеркальности
языком полирующая, чтоб ублажить хозяина.
как отличник, который у доски заикается,
обалдев от учительницы и от того, что нельзя ему
прикоснуться хотя бы взглядом к ее коленочкам,
под столом лакированным сомкнутым крепко-накрепко.
как наркотик в кармане дилера вместе с мелочью,
жвачкой, пылью, презервативами. как фонарики
у китайского ресторана. как шпоры алые.
как кобыла с шагреневым крупом от пота глянцевым.
как простынка, которую завтрашней ночью стирала я,
убивая следы то ли слез, то ли эякуляции.
как мужчина, сломавший челюсть в борьбе за равенство.
как пощечина, от которой в глазах бессонница.
как машина на старте – только бы чуть заправиться,
а потом – на педаль до конца, обходя бессовестно
все флажки. это – я. перспектива ночного слалома?
что ж, братишка, давай, мой железный, вези меня!
и почти как в кино. и, конечно, родиться заново.
и явиться к тебе
без стихов
без болезней
без имени.

* * *
выбор – это когда дуло
по дёснам. один на один. в общем,
в любом случае буду дурой,
так путь длиннее. этак короче.

выбор – это когда минус
становится крестиком. в горячке
ночной кричу, обращаясь к миру:
«кто выйдет со мною сыграть в ящик?»

выбор – это когда стопка
(виски или другого жара)
внутрь насквозь. мне не выпить столько,
как бы вас я ни уважала.

выбор – это когда метка
горит на щеке, а слезам тесно
в глазах. и сверху вопрос мэтра:
«ну что, намаялась, поэтесса?»

выбор – это когда шарик
рулеточный мечется, как птица.

приемная бога. карандашами
стучат – небушко мной коптится
зазряяяяя.

* * 8
я заблудилась. моя табличка потеряна.
никто не вспомнит куска моего имени.
лежу под ароматным яблочным деревом,
вдыхаю небо в чахотку. такая идиллия.

я заблудилась. таксисты с глазами жжеными
меня кидают по городу, суицидники.
а дома их ждут кулебяки с детишками, с женами,
следящими, как летят на счетчике циферки.

я заблудилась. мой адрес не дом, не улица,
не крыша, не - даже - заплеванное парадное.
а небо в легких и бесится, и волнуется,
не знает, чем бы еще-то меня порадовать!

и пульсом лупит по веночкам да по веточкам,
и обжигает горло на каждом ласковом.
да, вот еще, пришла сегодня повесточка –
пойду воевать со своим задроченным разумом.

победа будет за мной, полногруда, яростна,
как Делакруа обещал нам на репродукциях -
с руками сильными, этакая доярочка!
а небо в чахотке дуется дуется дуется,

вот-вот взорвется и горлом пойдет, отчаянно
цепляясь за гланды (а, может быть, за миндалины
цепляясь?) впустую – пятнами буро-чайными
хлобысь на белую скатерть ну и так далее…

* * *
а не послать ли всех доброжелателей на хуй!
ведь там им самое место, поверь мне, я знаю точно.

что такое колотится под моей рубахой,
несколько раз в секунду отламывая кусочки,
как маятник-нож? что играет с рассудком в нарды?
что ударом делится надвое, как яблоко или слива?
моя шальная любовь вывернулась наизнанку,
не позволяя тебе, родная, со мной быть счастливой.

прости мне все попытки сложить картину
из чисел нечетных, себя разместив по центру,
подобно стволу. прости, что опять интимно
в слова свои тебя заворачиваю, как в плаценту
ребенка. прости, что чертовски нелепо на «вдруг» надеюсь,
что верю в себя как в оплот, не являясь по сути даже
плотом. прости, что ничем тебе не могу доказать на деле
ни рифмы свои больные, ни отсутствие оных. как же
тебе объяснить, что все мои нежные жаркие гаммы
звучат для тебя без единой фальшивой ноты
по-прежнему звонко?

* * *
бери меня за руку и ничего не бойся.
мы босиком отправляемся через горы.
расслабь ладошку, пожалуйста. навык бокса
теперь бесполезен, ты это узнаешь скоро.

здесь нет врагов, очевидных, как скарлатина.
здесь прячутся серые волки нашего детства.
расслабь ладошку, пожалуйста. навык тира
теперь бесполезен, поверь мне, и не надейся,

что их дыханье минует нас. и не бойся -
бери меня за руку. крепче. еще. до боли.
так ружья сжимают мальчики-добровольцы,
идущие в бой воевать с самими собою.

бери меня за руку, будто слепой ребёнок,
я поведу тебя прямо в нагие пасти,
смердящие кровью. и молоком. и мёдом.
нам нужно увидеть клыки, улыбнуться, упасть и

очнуться. не бойся, мои наручники сдюжат,
мы выйдем из сна, прозрачные от победы.
бери меня за руку. крепче. сильнее. туже
сожми меня так, чтоб костяшки вспыхнули белым.

* * *
копится нежность к тебе копится
колется нежность к тебе колется
под сердцем свила гнездо
отзывается на каждый вздох
ночью горлом идет-капает
очевидностью доканывает
гладит все подкожные родинки
все нервишки мои неровные
вырастает комочком маковым
на кулак меня наматывает
проливается истерикой
и режет до крови и жестко стелет
и просится к тебе в руки брызнуть
и как твои увлечения то галопом то рысью
и без знаков препинания
и лекарственно понимание
она не я она не я она не я она не я
и ты для нее что-то другое особое
нежность моя как спортсмен собрана
как бравый военный собрана
как пупырышки на коленях содрана
до мяса содрана до самого мяса
и умеет обнимать тебя и умеет с тобой смеяться
и умеет видеть тебя глубже глаз
и помнит каждую метку и помнит как обожглась
и ззззззззззззззз под кожей как яд
вот такая она вот такая я

* * *
бери, кого хочешь. кожа, локоны, стан,
точеный четко, имя звенит металлом.
бери, кого хочешь, от десяти до ста,
до тысячи, до миллиона… а будет мало –
бери еще, я уверена, что они
сумеют пойти, как ты прикажешь: галопом?
рысью изящной? иноходью? у них
талант, вероятно. а если добавить локон
к таланту, то этот, по-женски хмельной, коктейль
тебя разогреет, поможет в борьбе с простудой.

мои колени светятся в темноте,
когда, просыпаясь, я вздрагиваю. паскудно
бессонница-шлюха играет со мною в го,
веревки вьет, слепит белизной оскала.
берет, как хочет, без спроса, ни одного
кусочка меня как тела не пропуская.

я сильно люблю тебя. сильно и горячо,
и больно, и сладко, и бешено, и жестоко.
бери, кого хочешь. что мне сказать еще?

солнечный свет течет из разбитых окон.

* * *
допинги приняты – лупит по всем сосудам,
жарит от сонной артерии до паховой вены.
что бы еще такое в себя засунуть,
чтоб захлебнуться кровушкой вдохновенно?

я наркоман, я завишу от этой корчи,
но каждому достается своя болячка.
мне тоже досталась – жалит меня, щекочет,
играет со мной то прошлым, то настоящим,

то тем, чего не было вовсе. в калейдоскопе
стекляшки детских секретиков из ижевска.
не бойся, родная, уже ничего не испортить.
прости мне то, что данной боли блаженство

тебя коснулось. я – пьяное фортепьяно,
мне нужен настройщик, ухватистый и рукастый.
мне нужен учитель с отличным знанием ядов,
чтоб с наслажденьем по пальцам стрелял указкой.

чтоб гаммы тянулись вечность, перетекая
из жилы в жилу, жидкие и живые.
прости мне, я знаю, ты совсем не такая,
прости. воспаленье, внутри нагулявшись, выйдет

наружу, прикинувшись самым банальным жаром,
душащим ночью - испарина солонее
морской воды. русалочка по ножам, и
я, капая сердцем, следом иду за нею.

* * *
этот раунд за тобой.
мы совсем договорились:
я тебя не беспокою.
грею пальчики о примус,
поглощаю натощак
осень (двадцать с лишним шотов).
похудела-обнищала -
говорят тебе? ну что ты!
не волнуйся; я вполне,
я красива, как бывает
перед выходом. по небу
проезжая на трамвае,
помашу тебе рукой
без перчатки незаметно.
я тебя не беспокою,
сантиметр за сантиметром
отползая.

* * *
моя география мне знакома:
сначала истома – потом из дома,
а то, что мною всегда искомо,
оказывается за кадром.

моя география пахнет мёдом.
я узнаю ее по намёкам,
но даже если в колодец с мёртвой,
то все равно плюс – закалка!

моя география на пятёрку
сдается. девочкою ли тёплой,
мальчиком ли, невзначай потертым
учителем в лаборантской?

моя география, как крапива
язвительна, жалобна, как рапира,
которой позволено только мимо
и вместо постели – здравствуй!

моя география неприятна
тем, кто путает привкус яда
с привкусом яблока, тем, кто якорь
считает противником шторма.

моя география есть простуда,
грипп, ОРЗ. заходя без стука -
пощечина, две, проститутка, сука,
кровь по тюлевым шторам.

моя география – плоть от плоти
зимы: «красна девица, ну, тепло тебе?»
тепло качаться в любовной лодке,
кормой на быт натыкаясь?

моя география бесполезна
для общества. я состою из лезвий –
так вы бы лучше ко мне не лезли,
чтоб потом не каяться.

моя география? вот те нате -
юнга кричит «земля!», на канате
повиснув, матросики в драных платьях
катятся по перилам.

моя география в левой ладони
твоей барахтается, не тонет,
а что ее, собственно, ждет в итоге?
ледниковый период.

* * *
ты разделишь со мной день саднящего сердца?
этот маленький праздник тех, кто выжил из жил.
вдруг окажешься недалеко, по соседству?
вдруг решишь заглянуть? посчитав этажи
каблуками, поднимешься. пятый. направо.
до упора. я буду стоять у двери,
ожидая, себя обжигая отравой.
посмотри на меня. хоть чуть-чуть посмотри.
посмотри, как прицелься. мне будет приятно
ощущать этот взгляд, кровоточа слегка
в предвкушении выстрела. темные пятна
непременно останутся у косяка
на полу сразу после. их точные пальцы
рук чуть-чуть полноватых, подвижных в локтях,
смоют хлорной водой, чтобы не волноваться,
ежедневно с работы домой приходя.

* * *
мы дети-цветы. у нас сломаны стебли. и листья
окрашены в нежно-бордовый обилием вен,
насыщенных так, что любая готова пролиться.
мы дети-цветы, нас легко не заметить в траве.

легко, не заметив, на нас каблуком напороться,
срывая с нас кожицу, мясо втоптать в чернозем.
мы дети-цветы, мы отчаянны, как полководцы.
мы сладкую снежную сказку в запястьях везем.

она, как любовь, безусловна, как секс, многолика,
как страсть, горяча и, как боль, приучает к врачу.
мы дети-цветы. мы содержим ее миллилитры,
играем с ней в шашки, всегда практикуя ничью.

и каждый желающий может взорвать нас зубами,
чтоб тронуть глоток этой сказки, как сперма, густой.
мы, дети-цветы, очень рады подобной забаве,
мы - первое блюдо обеда, мы руки на стол

ладонями вверх, затянув выше локтя манжеты
рубашек, крахмаленных горничной города пи,
кладем, обнажаясь, чтоб нашим возлюбленным жертвам
удобнее было впиваться и сладостней пить

сквозь трубочку? лед добавляя? как будет угодно!
мы дети-цветы, мы послушны, покладисты и
прекрасны... ты видишь мое неприкрытое горло?
в нем комом беспомощным сказка другая стоит.

она для тебя. я немного ослаблю ошейник
и голову чуть отклоню, приглашая почти
войти в меня ртом глубоко-глубоко. неужели
ты снова откажешься милым визитом почтить
мое неприкрытое горло? подумай! там вкусно!
там сказка, которой язык не касался ничей!

мы дети–цветы. мы себя превратили в искусство,
поверив, что это спасет от бессонных ночей.

* * *
я дарю тебе утро, его мягкокожую варежку
с шелковистой подкладкой, расшитой обертками снов –
ты красиво и медленно передо мной раздеваешься,
не снимая одежды. тумана бульон, как мясной,
только чуть понаваристей: люди, деревья, троллейбусы,
жигули, москвичи. и москвички различных пород,
словно гладкие кошки, сбежавшие в поисках лесбоса
из египетских пальцев. и женщина, за поворот,
уходящая так, будто вовсе сегодня не пятница,
будто вовсе не осень, и будто совсем не москва.
тень моя за тобой, как фата, как собака, как пьяница,
как ребенок ночной в белоснежных махровых носках.
тень моя за тобой, прикрывая тылы и от засухи
защищая тебя. будь со мной не равно будь моей?

аккуратно и жадно по косточкам тело обсасывать,
как тропинку прокладывать, как по-пластунски по ней…

я дарю тебе утро, его мягкокожую варежку
с шелковистой подкладкой, расшитой обертками снов –
как красиво и медленно ты надо мной издеваешься,
не снимая с курка указательный пальчик.

* * *
ты стала моим ювелиром. пускай
завидуют мне драгметаллы и камни.
ты режешь меня. под твоими руками
я мягче, чем воск, я тревожней песка.

ты режешь меня прихотливо, уже
к ландшафта особенностям привыкая.
ты режешь меня. под твоими руками
я плачу, как лед, нагреваюсь, как жесть.

ты режешь меня, проводя по нутру -
прозрачнейший надфиль коверкает ткани.
ты режешь меня. под твоими руками
я полуживотное и полутруп.

ты режешь меня аккуратно. прости,
что это досталось тебе. увлекаясь,
ты режешь меня. под твоими руками
я - жаркий сирокко, ребенок пустынь.

ты режешь меня: твой узор на плече...
твоя монограмма на каждой из камер...
ты режешь меня. под твоими руками
я - струнные: скрипочка? виолончель?

ты стала моим ювелиром вчера.
как это кроваво. и как это мило.
себе повторяю три тысячи раз:
ты все-таки стала моим ювелиром!

* * *
моей болезни полгода уже. она
ничем не лечится. воскликнет любой местный житель -
вода в округе чем-то заражена,
не пейте ее, пожалуйста, воздержитесь!

а я глотаю, себе обжигая грудь
(у этой воды есть привкус вина и сажи),
чтоб каждую ночь ночь вступала со мной в игру –
в молчанку. ну-ка, кто первое слово скажет?

второе кто сумеет не догово…?
кто сможет уснуть, запирая себя на ключик,
как старый сундук с паранойей? и кто кого
чему-то особому за ночь эту научит?

ведь если резать, то сразу наверняка,
а у меня не хватает ни сил, ни слов, ни желаний!
столицу поясом верности держит МКАД,
не позволяя на градус от ожиданий

отпихиваться, доверив постам ГАИ
контроль за движеньем в пределах кольца. напрасно
себя я воображаю мустангом и
отчаянной иноходью выруливаю на трассу.

ведь если стреляться, то сразу и наповал,
минуя дуэли, оставив спать секундантов…
мой внутренний мальчик нелеп и аляповат,
он вовсе не может не биться, не рваться куда-то,

не жить каждый день без оглядки на то, что до,
что после, не плакать, когда ему больно и страшно;
порывы его удерживая с трудом,
кусаю губу до дырочки - привкус сажи -,

но я опять целую тебя в лицо,
стараясь восполнить отсутствие сна и йода;
ты знаешь, твои глаза отражают соль
ко мне близлежащего чистого водоема.

* * *
и веки мои придут в норму,
и вены мои впадут в море…
все будет новым, таким новым,
ептвоюмать! по последней моде.

шарфик на шею петлей тесной,
жидкий шафран по глотку в глотку.
психую, жду результаты теста -
а вдруг удалось укусить локоть (?)

жестокость – как способ прослыть сильной;
железность – как способ простыть насмерть.
гарсон, принесите еще сидра,
побольше! ну что это? курам на смех!

* * *
спрячь меня между пальцами, как наперсточник - шарик.
у меня не осталось бензина внутри ни капли.
жизнь - потешный вокзал, состоящий из провожаний
голубых вагонов с летящими особняками
за окном. очевидно, мой поезд без остановок,
опьянев от собственной скорости, жжет пространство.
курит опиум в тамбуре старенький казанова,
языком катая по нёбу десятки «здравствуй».
будто воспоминания, каждое из которых
в память врезалось так, как в плечо врезается лямка
бельевая, белая, шелковая. итогом
остается одно – сидеть себе и калякать.

одиночество – это, то что не сунешь в верхний
ящик письменного стола, отложив до завтра.
за окном корабли. корабли покидают верфи,
пополам переламывая путь от себя - на запад.
одиночество – это то, что не спрячешь в сумку,
не уместишь в бокале, даже добавив вермут.
я смотрю на кожу, любуясь ее рисунком,
состоящим из тонких переплетенных венок,
из дорожек, ведущих к сердцу по лабиринту -
вот пройти бы каждую, занять бы себя на годы,
а у самого пульса, у самой кромочки ритма
обнаружить ребенка теплого и нагого.

ты не спросишь, а я не отвечу тебе, пожалуй,
отчего так болезненно детство во мне икает.
жизнь - потешный вокзал, состоящий из провожаний
голубых вагонов с летящими особняками
за окном.

* * *
1.
в колени – всем женщинам, что меня берегут,
мочат ступни, стоя на берегу,
мечут бисер, икру или просто соль,
приходят ночью в мой беспокойный сон,
бьют по щекам, по пальцам или под дых,
юбками машут яркими, чтоб под их
пестрой гуашью спрятать меня от гроз –
тычусь в полную силу. и в полный рост
складываюсь, как перочинный, как паззл, как
эквилибрист, удержавшийся на руках
между землей и облаком. говорю,
засунув ладони по корень в карманы брюк,
смущаясь своих, обкусанных до основ,
ногтей, с п а с и б о тишайшее, сбивающееся с ног,
+ с ритма, + с мысли. с п а с и б о за каждый раз,
когда я беспомощным дымом цепляюсь за вас.

2.
и что бы ты, нежность, ни говорила мне
как ни сверкала бы пряжкою на ремне,
куда бы ни посылала и ни гнала,
чем бы ни била ты, с кем бы ты ни была,
я буду любить тебя так, как люблю давно.
или сильнее. или больнее. но
буду любить тебя. можешь принять, как факт,
можешь отрезать, как слишком длинный рукав,
можешь забыть, заморозить, замять, замыть,
замучать, запачкать или опять забыть,
чтоб наверняка, если нужным сочтешь такой
ход действия пьесы. небушка протокол
ведется исправно, посмотрим с тобой вдвоем,
что нарисуется, что напишется в нем.
и чтобы ты, нежность, стекала в мою гортань,
чтоб била по телу разрядами тут и там,
чтоб спать не давала, чтоб выжгла дыру в кишках,
чтоб крепче травы, крепче белого порошка
меня приучила к себе, чтоб пытала, как
эквилибриста, дрожащего на руках,
чтоб трубкой бриаровой грела кусочек рта,
по телу разрядами била и тут, и там,
я имя твое выжигаю по клеткам и
в тебе прорастаю листочками клейкими.

3.
я – паутинка. мне хочется, чтоб паук
скорее со мною закончил, но никому
меня не сдавал.

* * *
какую мне рифму пристроить к слову "тобой"
может быть, маленький город типа тобольска?
там поселиться, поклеить в квартире обои
новые светлые – миленько, но неброско.

или, как это свойственно мне, «та боль»?
сон у друзей на простынках, не мятых сексом,
резкой полное отвыкание от «домой мне»,
резкое полное привыкание к «по соседству»

непостоянному, рваному, дикому… или «бог»?
что может быть ближе к тебе по сути?
запертый в шкаф, мой надоевший любовник,
август швыряет футбольный с криком «пасуйте!»

я плохо играю. щиколоток хандроз
не позволяет мне двигаться слишком бойко -
сентябрь победил, румяный живой подросток!
кусками мозаики рифму ищу с «тобою»,

режу ладони осколками, будто кай,
«вечность» выкраиваю из серебра и ситца.
пью горячительное, чтобы остыть – помогает,
лижет желудок, рыжее, как лисица,

совокупление виски и табака,
жжет, самое нежное переводя в закладки;
свежая осень раскалывается по бокалам,
распространяя запах по комнате. сладкий

дурман духов дополняет мой натюрморт.
найдена рифма и тут же проглочена. мелом
мечено все в моей тесной тугой каморке:
коснись меня пальцами - останусь на пальцах...

* * *
мой быт вполне смешно организован,
в нем нет ориентира на уют.
сегодня я живу у робинзона -
я робинзону пятницы кую,
все чаще, правда, по средам, но это
издержки лишней близости. дрожит
двухкамерная тесная планета,
кружась над бронной пропастью. во ржи,
где холден колфилд ловит ребятишек,
где фиби крутит «крошку шерли бинз»
мы будем петь. пронзительнее, тише,
нежнее, обреченнее, на бис
срываясь реже. "я ничуть не лучше,
чем тысячи, кто краше раз во сто..."
но - подоконник смело дождик лущит,
окошком глядя точно на восток;
оранжевых насестов благодушье
обломовское принимает нас,
и мне плевать, что я ничуть не лучше,
чем сотни тех, кто краше в тыщу раз.

* * *
я стала старше или просто устала?
да бог с ним, признаться, вопрос не имеет плоти.
двенадцать строчек жизненного устава
теперь принимают форму иную. плох ли,
хорош ли такой масштаб изменений - вряд ли
сумею сказать убежденно, но если в общем,
все катится, как задумано - салки, прятки,
другие занятные игрища. это то, чем
они утешаются там, высоко на олимпе,
нас изредка развлекая оригинальностью фабул,
плюс разностью звуков: te amo, i love, ich liebe;
плюс разностью фаун, в которых не всякий фавн,
кто кажется фавном, способен на гонки с калипсо.
я стала старше, но явно меньше наощупь.
двадцать восьмая осень скользит по лицам.
мне хочется мокнуть. мне хочется плакать. очень.
хотя далеко не февраль, если верить датам;
ах, мой пастернак диктует другие числа!
зеленые листья становятся хаки, в солдаты
уходят по тротуарам, умытым чисто.

* * *
был бы ты мальчиком, отвела бы тебя в детсад,
а потом показала город с чертова колеса,
накормила мороженым, напоила сладким ситро,
поцеловала в темечко... предменструальный синдром
заставляет меня:

1. быть застенчивой до костей
2. сторониться офисных тварей - людей и стен,
3. говорить то, что думаю, а что не думаю - врать
4. полагать, что каждый, кто недруг, скорее враг,
чем простой безразличный ко мне
5. забывать про сон
6. каждый марш принимать исключительно как бросок
7. притворяться покладистой, шелковой, заводной
8. пальцы нежно обкусывать - будто бы стричь под ноль
ногти
9. опять быть застенчивой, не глядеть
ни на тех, что по офису, ни на других людей
10. улыбаться до одури смело
11. глотать вино
12. притворяться покладистой, шелковой, заводной
13. наконец, как мальчишку, тебя без конца дурить

ты, конечно, все понял, а если не понял – ври,
что моих откровений нешуточных колдовство –
это дерево, чей, от коры избавленный, ствол
так тебя привлекает именно потому,
что ты можешь стать чуть повыше, благодаря ему.

* * *
идет на цыпочках. как мальчик,
которому запрещено
шуметь, себя вождем команчей
воображая; как щенок,
еще шатающийся, будто
хмельной; как женщина, с утра
уставшая от ласк, не бурных,
но будоражащих, с ума
сводящих; как простуда,
как герпес или ОРЗ;
как шарф, сползающий со стула;
как игрек, что, втекая в зет,
уподобляется наскальным
рисункам, молнии, мечу;
как бабушка, шурша носками,
держась за стенку, но ничуть
не мучаясь своим столетьем;
как вой водопроводных труб;
как синий цвет на изоленте,
текущей из отцовских рук;
как рот с обрывками абсента,
признаний, обвинений, лжи,
стихов; как в выходной из центра -
по деревням поток машин;
как шопот; как пощечин метки -
три красных от виска к углу
абсентовому; как memento
без продолжения; как лун
слияние нежное; как горечь
все тех же лун; как анальгин,
боль истребляющий; как гонщик,
спешащий в никуда; как гид,
ведущий в никуда; как гиря -
из рук спортсмена тяжело;
как (черт бы драл!) как аллергия;
как жар на воспаленный лоб;
как уксусное полотенце,
смывая этот жар; как гид,
ведущий в никуда... не деться
ни мне, ни тысячам других
от этой осени. ни шанса
спастись. нет потаенных троп.
мы будем пить глинтвейн и жаться
друг к другу в тесноте метро.

* * *
запираю дверь плотнее,
запиваю красным соль,
каменею, цепенею,
по утрам хожу босой
по паркету ли по камню -
все равно. моим ногам
еле стертым потакаю.
это, надо полагать,
все, что я для них умею –
босиком по суете.
каменею, цепенею,
перед сном пасую. тем,
что приходит ровно в полночь
без оглядки на прогноз.
я кричу, зову на помощь,
я выстанываю sos.

приходи ко мне напиться
меда, крови и вина.

«то ли кошка, то ли птица,
то ли женщина» она?

* * *
забери меня, милая. заберись
в моих вен безвыходный лабиринт,
подожги мне кровь, подари мне тыл -
что еще, черт возьми, можешь сделать ты
для меня? мой ребенок умыт, одет,
калорийность какую-то на обед
съел, он в порядке, в порядке, он даже мил,
он вовсю с другими играет детьми,
он смеется, он жалится блеском глаз,
он целует меня, как в последний раз,
уходя на войну ли или в детсад,
я, признаться, не помню его лица -
так старательно в зеркало не смотрюсь!