ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ
(неоконченное стихотворение)
==============================================================
Черное солнце
Средь белого дня
Не оставляет
В покое меня…
РУССОХОККУ
==============================================================
Вылезло солнце,
Но с ходу на столб напоровшись,
Битым яйцом стекает….
* * *
Зима…Голодный китаец
Не в силах постичь закон бутерброда,
Ибо до пола тот не долетит…
* * *
Экран…
В нем полтонны сисек…
Детская передача…
* * *
Тихо летит
Кирпич…
Ветрено…
* * *
Март…В молодой Оксане
Любовь к диверсанту ожила…
Вот и горят мосты…
* * *
Лето ль, зима…
Все тащу под руку
Пьяную смерть…
ЧЕТВЕРОСТИШЬЯ
===============================================================
1.
Учим друг друга мы жизни и такту
В Бога поверим – только по факту
Не поумнеем и из-под палки
Весело мчаться нам в катафалке
2.
Взрослые – это опухшие дети
Ведают все что бывает на свете
Только не верят в то что бывает
Курят и пьют и в конце – опухают
3.
Люди управляемы извне
Вечно трепыхаться им в говне
Человек себя не контролирует
Дураком по жизни дефилирует
МАЛЕНЬКИЕ СКАЗЮЛЕЧКИ
==================================================================
Чипоська бежала-бежала да как шпучерякнулась об кусяк.
Сидит и хохочет: - Земотно чипокнулась!
* * *
Опсь и Эгэгэська пошли в лес за грибусяками.
Эгэгэська шла-щла и зплутякалась.
- Опасяяяя! – кричит – Еся кто? Эгэгэсь!
А Опсь хотел крикануть, да в яму – опсь!
И провалякался весь.
И думает – Ну вот…
И стал хохотюкать и подхрюкивать.
И Эгэгэська его нашла тогда.
Во как.
* * *
Змяк и Черепух пошли воевать Пиндихрюка.
- Выходи, злобный Пиндихрюк!
А Пиндихрюк не выходит.
Оне опять орать. А он опять не выходит.
Так прокричали Змяк и Черепух двести сорок один раз.
Почесались и ушли они.
А Пиндихрюк думает: - Ну дураки…
Почесался и спать лег.
Какая война может быть, если завтра баня?
* * *
Вышел из берлоги червяк, посмотрел на свое копыто
и понял, что наступила весна и пора линять.
* * *
Жили-были две собачки: Штучка и Фитюлька.
Одна из них не чистила зубы.
А со Штучкой никто не любил разговаривать.
Угадай – какая не чистила?
* * *
Жила-была на свете Розовая Змеюшечка.
Она очень любила куклу Барби и мечтала о том,
как укусит ее за ногу и Барби распухнет и никогда
не больше ее не покинет.
* * *
Вышел Змей Горыныч из пещеры и говорит:
- Это кто на меня тут сказал «Заморыш какнутый»?
А тут Илья Муромец выходит с большоооой дубинкой
И говорит: - Ну, я сказал.
А Змей тогда говорит: - Спасибо за критику.
НА ЛЕДНИКЕ
==================================================================
Они вышли к распадку с четырехчасовым опозданием.
Джон еле волочил ноги…
Не подобранные как надо, купленные в ближайшем лабазе, ботинки превратили
обе его ступни в сочащиеся болью кожаные лохмотья.
Шнобель говорил ему, просил, показывал на себе: как сделать портянки, давал
свою футболку…
Но разве что-то докажешь этому чертовому американцу?
Теперь он ходит в кровавых носках, переваливаясь, как селезень - с боку на бок.
А в аптечке ни черта нет – только перекись.
Сейчас у него озноб начнется…
Бедолага…
Стер ноги еще на маршруте, сменил ботинки – и только хуже сделал.
Местная турфирма нашла его через московскую – пообещав устроить незабываемый
экстрим-тур. Ну и устроила – да так, что горноспасательному отряду пришлось вытаскивать и американца, и его, так сказать, «инструктора», который теперь лежит
полудохлый на базе, чайник, блин, а Шнобелю начальник отряда сдал американца и определил задание: кончается виза, ждать не может – значит, довести живым до вездехода (двое суток хода с ночевкой), сдать с рук на руки, доехать до Черо и ждать там попутного борта.
В распадке – никого.
Вездеход ушел не дождавшись…
И ждал он с утра… видать, больше не мог – один на всю округу.
А, может, его и не было…сломался…тоже - может быть. Знаков нигде никаких нет, ни кострища, ни следов. Скорее, и не было его.
На метеостанции – тоже никого нет: ни сообщить, ни крикнуть, ни весточку послать.
Вместо стакана спирта и горячей каши с тушенкой – теперь делить на двоих
один сухарь и идти, идти…Сорок с лишним верст еще топать.
Вот, проклятье!
Ну, что – ему: морду бить надо было, чтобы он обулся, как следует?
Надо было…
Да теперь поздно.
Теперь его жалеть надо и на себе тащить!
Тьфу! Зараза! Что ни пиндос – то приключение!
- Джон! Смотри туда! Лукаешь? Вон там… маунтин – си? Айс – си? Ледник…
Нам туда теперь. Напрямую пойдем, страйт! В обход не выберемся – сдохнем.
Андестенд? Там вэри колд! Дубак. Это тут лето – там снег. Сноу…Свитер есть?
Ферштейн? Свитер…
Американец вытащил толстый ирландской шерсти свитер под горло.
- Well?
- Да, велл, конечно, - ответил Шнобель. - Хоть тут ты не обосрался.
На метеостанции есть пара ледорубов. Айс хаммер – там…есть два альпеншток.
Свяжемся и пойдем. Тугезе – понял? В связке пойдем. Через маунтин.
- Затшем? – спросил Джон. – Там йест дорога… - Он показал на выход из распадка.
- Нет. Нельзя. – ответил Шнобель. – Медведи там. Беарс, мэни. А у нас дробь одна.
Да, ты - поди еще эту зверюгу завали… Фальшфейер один на двоих – не поможет.
Дэнджер…Опасно, понял? Да и как идти? Ты на лапы свои глянь, клоун! Куда ты
пойдешь в обход? Далеко! На мясе прыгать будешь? Обратно на базу ты тоже не
дойдешь…далеко. В Черо, по тайге с твоими лапами – четверо суток – а на базу:
пять…ну куда? А через перевал – завтра уже будем на месте. Нет выхода.
Народа на маршрутах – тоже нет. Никто не подкормит. Дроби два патрона. Свое
все подъели: шли же медленно. Я бы взял больше, да смотри: сколько у тебя груза -
сам унести не можешь. Тут уж лишний килограмм – как застрелиться.
Рыба – ниже по течению, а там мишки ходят. Май месяц – ни грибов, ни ягод.
Ну, засада, короче. Деньги здесь – это просто бумажки. Костер только ими
разжечь. Понимаешь? Только вверх.
- Надо…Stay… - осторожно предположил Джон.
- Стэй? Ты в своем уме? Мэд айдия! Ноу стэй - только топать! Через силу – гоу!
Жрать-то что будем? Лекарства нет! Ручей – горный, верхи самые, рыбы нет.
Думали, выйдем быстро – что там идти-то было? Обещали вездеход – где он?
А теперь рвать надо когти. Так что и не думай даже.
Джон вымыл в горной речке ноги и обработал раны перекисью.
Шнобель даже ушел подальше, чтобы не слышать, как он орет от боли.
Затем сложили вещи поплотнее, сверху пристроили пакеты с сухой одеждой.
- Драй. Сухое. Ноу точь! Понял? Не трогать – пока я не скажу! – предупредил
Шнобель.
Теперь оставалось пройти километра четыре до метеостанции.
Как только они вышли к берегу и побрели вверх по течению – сразу же напоролись на свежие следы здоровенного медведя.
- Foot! – Джон увидел первым и встал как завороженный, глядя на след.
- Да уж…Биг фут…Беар – здоровенный… Но это лучше, чем медведица с пацанами…
Шнобель вытащил фальшфейер и повесил на шею. Затем вынул топор и дал Джону.
- Это… - начал говорить тот…
- Это – отбиваться! Килл мишку? Понял?
Джон отчетливо представил несоответствие себя и «мишки» и замолчал.
- Ладно, пошли отсюда – поторопил сам себя Шнобель и они двинулись в путь.
У Джона заметно прибавилась скорость, но ясно, что это только от испуга, ненадолго.
Сейчас мягкие еще портянки сваляются от ходьбы, и идти он больше не сможет,
если не пересилит себя. А если пересилит – натрет еще больше. Капкан просто какой-то.
На метеостанцию вышли к ночи.
Останавливались. Перематывали портянки. Долго шли. Последний километр Джон ковылял уже «на зубах», зная, что стирает ноги в полное уже месиво.
Но вот избушка, всякие раскоряки с приборами…может… есть - что пожрать-то внутри?
Не исключено…
Внутри оказался пакет макарон на веревочке под потолком и пачка «Примы».
Более чем достаточно!
Они сварили ужин, причем часть вареных макарон завернули еще в пергамент –
про запас, так как тащить дрова на ледник было невмоготу, а примуса с собой не было.
Да и что варить? Полпачки макарошек?
Улеглись на деревянные нары, протопив хорошо печь, несмотря на летнюю вполне
обстановку – у Джона началась лихорадка, да и погреться перед выходом на лед
было нелишним.
Два раза за ночь американец подскакивал, услышав шум у дверей, и Шнобель успокаивал его тем, что это сохатый бродит – не медведь.
Здесь дым от печки – он не подойдет, да и дверь мощно сделана – открывается наружу: не повод для беспокойства.
А сохатому тут, видать, соль сыпали – вот он и ходит по старой памяти.
В шесть утра он уже проснулся сам.
Пора было двигать, чтобы не ночевать на леднике две ночи.
Они взяли ледорубы, нашли в ящике под нарами четыре ржавые кошки для лазания
по льду, за что благодарный Шнобель даже перекрестился от радости: подарок судьбы, сталинских еще времен железяки с ремнями. Выбрали всю веревку, какая была при себе, но только кусок репшнура, прочного и нескользкого, подходил для дела.
Его и уложили в рюкзак вместе с парой карабинов для лучшей сцепки.
- Идем? – спросил Джон.
- Сядь, ходок…посиди. Так надо - перед дорожкой.
Они сидели молча.
Шнобель знал – чем может кончиться этот поход, Джон только догадывался, надеясь на что-то мифически «лучшее», но между ними уже стало проскакивать
какое-то неосмысленное электричество, надежда друг на друга и понимание,
что в случае чего не спасут ни кошки, ни шнур, ни ледоруб.
Спасет только человек и этот человек – перед тобой.
На столе лежала придавленная ножом записка.
«Американец стер ноги. Еды нет. Два патрона с дробью. Выходим через ледник и перевал в Черо – по правому берегу Безымянного ручья, далее - по левому берегу реки.» Число. Фамилия: Шноренко.
- Ну, все! Стэндапаем и пошли!
Когда подошли к леднику, то все силы, помогавшие Джону хоть как-то держаться и противостоять - иссякли. Глаза его не выражали больше скорби по своим ступням, глядели вперед почти бессмысленно, подернутые белесой дымкой непрерывной, неубывающей боли.
Шнобель невесело поглядывал, как тот молча сидит и качается всем телом в такт
ударам своего пульса , и как боль бьет его наотмашь зазубренными железными волнами.
Пора было уже вставать и начинать подъем, а Джон все сидел и раскачивался.
Шнобель тоже все никак не мог отдать жестокий приказ…наконец он выпрямился,
закинул рюкзак, связал лямки на груди и сказал Джону:
- Лучше гор могут быть только горы!
- Что? – не понял Джон.
- Горы – зовут!
- Я не могу, надо stay …whait…
- Ноу вэй. Ноу стэй. Ноу вэйт. Понимаешь? – порубал словами воздух Шнобель, -
Только гоу… Как хочешь - так и гоу. Назад вэя нема.
- Нет…
Шнобель молча сел на камень от этого «нет» и закурил «Приму».
- Ты думаешь – это Ти-Ви?...Картинка? – Он подбирал слова, тщательно изучая их смысл, прежде чем произнести. – «Нэшинал Джиографик», блин? Думаешь, счас чипсы принесут? «Кока-колу» со льдом?
Джон молчал, понимая без перевода – что ему говорят.
- Там – смерть! Видишь? Вон она, тварь – за елкой стоит и ждет. Вон за той…
И за той. И там – смерть. И вон там – тоже….а там – наверху…
Там – спасение! Там – сэйв! И времени нет! Ноу тайм! Тайм весь кончился! Идти надо, Джон …встать и идти. Понятно?
Тогда американец глянул на него с ненавистью, встал и сказал:
- Хватит. Плять. Весь голова проел. Идем!
* * *
Все получалось в точности так, как и рассчитывал Шнобель.
Они выйдут на первую седловину и силы покинут Джона окончательно.
Так и вышло. И аргумент у него был прогнозируемый: если идти на больных
ногах – можно свалиться в трещину, коих на пути было предостаточно: коварных,
злых, занесенных плотным снегом, спекшимся под лучами солнца в некрепкий наст.
А ночевать-то надо было на вершине. А до нее еще было – ой-ёй сколько!
И он дал ему макарон. Он рассказал ему анекдот про чукчу, который Джон совсем
не понял, но смеялся вместе со Шнобелем, так будто родился на этой самой Чукотке.
Он порадовал американца припрятанными в своем рюкзаке чистыми портянками и дал напиться из фляги, опекая его как малое дитя. Он все сделал, чтобы американец снова, через полноценный русский мат встал и пошел, открыв в себе доселе неведомое ему - второе дыхание.
Как и предполагал Шнобель, путь на второе седло оказался самым опасным участком.
Куда бы они не шли – всюду перед ними возвышались крутые подъемы, широкие трещины, в которые ледоруб проваливался весь сразу или нагромождения льда.
Последние силы уходили на разведку пути, и скоро уже Шнобель сам валялся на снегу без сил, грыз лед от жажды и думал неправильные мысли.
К вечеру осталось преодолеть совсем немного, но…изможденные, измочаленные,
несколько раз чуть не рухнувшие вниз, утягивая за собой напарника, с кровавыми ссадинами на руках и ногах, с согнутыми под рюкзаками спинами, замерзшие до немыслимой степени – они молча смотрели на закат солнца так, будто это их покидала жизнь, уходя за линию необратимого горизонта.
Длинные тени, облака, подкрашенные бордово-алыми красками заката создавали им
фантастический вид с почти самой верхней точки ледника. Нечеловеческая красота неба, гор и самого ледового пространства, отливавшего ало-голубыми искрами, вовсе не трогала их, оставаясь вне сознания, которое хотело только сна, еды и покоя.
- Нам нельзя оставаться тут… - Шнобель уже не говорил, а хрипел слова и Джон
напрягал в себе всё, чтобы понять их. – Теплеет, может быть ледопад, сель небольшой, мы провалимся и съедем вниз вместе со льдом вперемешку– убьемся… Ветер поднимается… Сдует…Понимаешь? Винд…вэри стронг…Сильный ветер будет….надо идти вверх. Там есть место, где можно укрыться от ветра. Там…лайф…вверху.
- Здес. Надо stay здес и все…Затшем наверх? Сила нет. Умирайт там. Сдокнем…
Джон говорил свои слова решительно. Шнобель в первый раз испугался.
Только что они сопротивлялись холоду и расстоянию вместе, и вот он – один.
Неуютно стало так, что он передернул плечами как от озноба.
- Хочешь сдохнуть тут? Пожалуйста. Без меня только.
Шнобель отстегнул карабин, поковырял кошкой наст и глянул наверх.
- Чё тут идти-то? Боишься, что ли? Зассал? Афрейд? – давил он американцу на все мозоли сразу. - Ну и дохни тут! Скажу, что ты свихнулся. Спятил – скажу.
Гоу крэйзи. Поверят…
Или идем вместе, или -сдохнешь тут один. Андестенд?
Американец понял его правильно. Это было отчетливо видно.
Тогда Шнобель, совладав с собой, встал и показал на карабин Джона.
- Еще раз. Давай повторим. Запомним. Да? Вот…там…трещины. Большие. Кто-то может упасть. Фолл…понял, да?
- Да…
- Вот ледоруб… если ты падаешь – надо воткнуть со всей силы! Кошками упереться как можно прочнее – ударом ноги. Я тебя не удержу, если ты не воткнешься, не ухватишься за ледоруб, забудешь про кошки! И ты меня – тоже не удержишь, если упаду я. Понял?
- Да…
- Вот карабин…если я тяну тебя за собой вниз…а ты не можешь меня вытянуть вверх - схвати щнур, подтяни петлю рывком вверх – и расстегни карабин, понял? Отпусти меня вниз…
- Нет…как - внис? Я не понимай…
- Ну… так…один дэдмэн лучше, чем два трупа, понял?
- А ты?
- А я не буду тебя отпускать.
- Почему?
- Потому что ты гость. Потому, что это закон. Потому, что я за тебя отвечаю.
Джон молчал, не зная - что ответить.
Все это какое-то сумасшествие, его жизнь висит на волоске и не только его…
И вот теперь он должен еще и сбросить кого-то в пропасть, если что…
- Мни это не нравится… – Сказал он Шнобелю, пряча глаза.
- А уж мне как не нравится! - Засмеялся тот хриплым скрипучим смехом.
Они пристегнулись, постояли немного, собираясь с силами, и пошли.
Строго по проложенному маршруту.
Ни влево, ни вправо отклоняться было нельзя, но, все-таки, первым провалился в трещину Шнобель.
Джон только увидел, как тот шел впереди и вдруг исчез, будто растворился в снегу. Только облачко снежной пыли зависло на том месте, где только что маячила его фигура. В этот же момент шнур так рванул вперед, что Джон лязгнул зубами, не устоял и на животе поехал к краю трещины.
Он не успел даже что-то подумать, как оказался у самой пропасти, но в этот момент услышал глухой удар и понял, что Шнобель заякорился ледорубом.
Со всего маху Джон вонзил свой «айсхаммер» в лед, растопырился всем телом на припорошенном колким снегом льду и почувствовал, что шнур ослаб и больше не тянет его вниз.
- Ааа! – крикнул в трещину Джон.
- Окей! – ответила ему трещина. – Держишь?
- Да!
- Гоу назад! Понял?
- Йес!
- Тяни, понял?
- Йес!
Джон уперся и потянул. Не тут-то было…
Ведь на том конце шнура висел не один килограмм.
Джон скользил, извивался всем телом, слышал - как бьет кошками в стену Шнобель, не забывая при этом выкрикивать маты, стонать и охать.
Джону удалось вытащить шнур лишь на метр, когда вдруг тот напрягся как живой удав и потянул вниз.
- Все! - Заорал Шнобель из трещины. – Бросай! Фаст! Брось! Джон! Аллес!
Джон потянулся к карабину, чтобы сбросить петлю, но вдруг яростная, кипящая мысль стукнула ему под дых: «Я не выберусь один! Это смерть!»
- Аааа! – заорал без сил, задергался он на снегу и тут увидел небольшой ледяной выступ, вполне пригодный для того, чтобы стать упором. Джон извернулся змеей, закинув ноги вперед всего тела. Он проиграл еще метр длины шнура, но зато уперся обеими кошками в прочный бугор и теперь мог удерживать шнур, и висящего на нем в пропасти человека.
Шнобель почувствовал, что держит мертво.
- Джон? Окей? – крикнул он вверх, задрав подбородок.
- Да! – ответил Джон радостно. – Да! Go вверх! Бистро…
Царапаясь, как коты по стальному листу, выгрызая сантиметр за сантиметром, они все-таки добились своего и избитая в кровь, веселая рожа Шнобеля появилась из трещины.
- Хау ду ю ду? – спросил он, растянув рот до ушей и перемахнул через край на лед.
- Отлитшно! – захохотал Джон и они стали валяться в снегу, и орать какие-то двуязычные глупости, бить кулаками в лед и всячески дурачиться, пока не вымотались, не затихли и им не захотелось молчания.
Выжатые до последнего предела, до мелкой дрожи во всем теле, еще недавно – глаза в глаза глядевшие смерти, узнавшие - что такое настоящий страх,
почти смирившиеся с гибелью…они лежали на снегу и смотрели в небо.
Спокойно, как перед сном. Без страха, без истерики…
Обоим им стало вдруг ясно, как божий день – что нет никаких преград, нет смерти, нет холода и льда. Все - чушь, пугалки, фенечки…
Есть два человека и их воля, и этого достаточно, чтобы сломить любой из этих торосов, победить ураган, войну, болезнь и мор.
Что трус умирает еще до того, как смерть берет его душу. Что тягаться с упертыми, наглыми, хохочущими ей в лицо – она не любит. И что – плевать…
Плевать они в морду ей хотели и все…
Глубокой ночью, забравшись в каменную пещерку, естественным образом сложенную природой из больших гранитных валунов – подарок и чудо для сумасшедших путников на вершине, слушая как рвет воздух вокруг них яростный ветер, вжавшись бок в бок, непрерывно дрожа от холода, они все прокручивали и прокручивали этот эпизод, карабкались по ледяной стене вновь и вновь, и тянули изо всех сил шнур, так, что напряжение внутри не отпускало, подстегнутое дрожью, не давая им уснуть хотя бы на минутку.
Шнобель вынул сухарь и сломал его пополам.
Вышла полная Луна, и обрывки туч стали играть с ней, закрывая ее то слева, то снизу. Яркая, шершавобокая, растекшаяся блином, она с удовольствием пряталась за эти ширмочки, показывая из-за них свои прелести, улыбаясь раскосой улыбкой и танцуя.
Ураган уже стихал, уступая место волнам теплого тумана, поглощавшего окружающий мир. Что-то стало потрескивать внизу, и Джон заволновался.
- Не переживай, - сказал ему Шнобель, - Нас это не касается…
И - тут же, нарастая, грохоча все больше, усиливаясь многократно, раздался звук приближающегося реактивного бомбардировщика. Он пролетел в ночи над их головами, собрав в гармошку все их сознание, и устремился вниз…
Это был ледопад.
Их каменная «беседка» дрогнула, посыпался песок, но больше ничего не случилось,
а внизу грохотал сель, уходя вниз – ровно по тому месту, где Джон так настойчиво
хотел остановиться на ночлег…
И хоть он не видел из-за тумана – что там было внизу, но зато ясно себе представлял, как летят вниз вперемешку с камнями и снегом глыбы льда,
и замешивают в свою мясорубку их безжизненные тела, как сползают они по леднику вниз, убитые первым же ударом титанической по своей силе, беспощадной стихии…
Так было бы сейчас, если бы не Шнобель…
А он сидит и грызет сухарь…
Улыбается Джону кислой усталой улыбкой и думает: как бы вздремнуть немного.
- Почему мне жарко стать? – спросил Джон, почувствовав прилив тепла во всем теле.
- Аа…адреналин…Страшно стало… – сказал ему Шнобель.
Джон помолчал, вспоминая что-то важное, задумался, потом вдруг перестал дрожать и повернулся к Шнобелю онемевшим телом.
- Я чут-чут ещо…и бросить тебья вниз… - проговорил Джон.
- Ну не бросил же?
- Нет. Я боятся за себья.
- А вытащил меня.
- Я толко потом стать силный, а был… трюсный…трюсливой…понимаешь?
- Был…Да сплыл. Все хорошо, Джон. Не переживай.
- Я никогда не быт такой ситуаций…
- Тем более - молодец!
Джон откусил кусочек сухаря и понял, что он не может спать.
Мысли как кометы носились в космосе его головы, то ясные и простые, а то лишь
хвосты их тенью проносились мимо. Но они составляли собой все более понятную
ему мозаику. Он понял: что хочет сказать, прямо сейчас. Это нельзя откладывать,
потому что - потом это можно не понять.
Он подбирал слова и нанизывал их на веревочку своей мысли до тех пор, пока не
почувствовал некую стройность, законченность.
- Я хочу сказать… - проговорил Джон.
- Говори, конечно… - ответил полусонный Шнобель.
- Знаешь, мне быть иногда shame…
- Стыдно?
- Да…что я американец…
- Бывает…Мне тоже иногда бывает стыдно…что я – русский…
- Это не то. Я говорить другой.
Шнобель почувствовал необыкновенную серьезность и взволнованность в голосе Джона и понемногу стал просыпаться, выходить из только что начавшегося сна…
- Я хочу сказат тебье…В мире ест люди, которые желают смерт другим люди…
- Есть такие…
- Да…Но ты не говорить now… Я буду говорит…Мне не легко это…Вот. Я – не дурень.
Не дурачьок, понимаешь? Я говорью как видеть, как ест на самом дело. Не айдиот…
Не тупой кто толко wach TV и смотрет соккер! Я знать что говорит! Понимай?
- Да. Ты не тупой, я понимаю.
- Ест люди, который хотьят толко two billion people* на Земля.
* two billion people (англ.) – два миллиарда населения
Осталные они будут убиват. Любой способ. Они будут делать вирус, будут меньят климат, просто стрелят из пушка. Не важно. И они уже делать это…
Эти люди ест в Европа, но они имеет власт в Америка, они ставят president , они make мнение людей как фокусник… Они будут убиват всех…Всех, кто они планировать.
Нет никакой другой политика на Земля. Ест толко эта. Она ест главный над всем.
Не важно кто и что говорит. Говорит – это для дурачьок.
И все будут молчат. Они будут покупат президент целый страна и те будут с ними за один. Будут помогати убиват свой народ за много денег и власт. Так есть уже.
И нет никакого путь спасение от этих страшных человек.
- Ну…американский паспорт – разве не спасение?
- Нет! Это – иллюжен, иллюзион, понимаешь? Воевать за их interest и сдокнуть – это не есть спасение. Получить себе в Америка атомный бомба на голову – это тоже не ест спасение…Страшно молчание…В Африка многи страна многи школа нет
молоды учители – все умерли от вирус, но кто-то волнуется этим?
- Всем по барабану…
- Да! И ви все будете наказан за этот барабан! Ваша очеред – нэкст! Они очен упрями, и даже когда их лишают много власт – они все равно влиять, покупать люди, убивать непослушны president, их боятся все…
- Что же делать? Значит война? Атомная война?
- О…это они трюсливи – бояться…Они лучше обманывать, чем красны кнопка…
Я хочу говорить тебе – почему у них ест такой большой власт.
- Почему?
- Потому что все молчат и желают смерт своим соседи. Потому что люди не браты друг для друг. Люди думают так: - Менше других люди на Земля? О, гуд! Хороший айдия! И они тупие, потому что будет очеред и для них тоже. Есть толко один дорога вижить каждому из нас. Надо не бояться пожалеть другой человек. Не говорит – я стесняюс. Надо любит всех как братия и sister и не бояться говорить это. Пуст эти боятся нас всех.
А они очень боятся люди, которые together. И это не есть утопи. Это просто – я понимаю тепер. Я не быват раньше такой – чувствовит другой человек как брат. И если тепер будут убиват мой брат – я пойду спасать! И я всем это буду сказать. И они тоже узнать это. И они будут нас бояться, если нас много. Я маленки человек, но я не буду один такой.
Вот им!
Джон показал в небо непристойный жест и обмяк. Столько сил истратил на свое яростное выступление. Его трясло мелкой дрожью, но уже не от холода - от той правды, которую он никогда никому не говорил. От той смелости, которую он в себе никогда и не чувствовал. И еще от той решимости, которой у него отродясь
не было.
Шнобель потрепал его по кудрям и сказал:
- Спи, братка…а я покурю пока…
Джон прижался боком и задремал, через пару минут уже вздрагивая от навалившегося сна. Шнобель курил в кулак, грея дымом застывшую ладонь, встряхивался от холода, сплевывал в темноту и думал о том, что сказал ему Джон, добрая душа…
Через полчаса уснул и он.
Шнобелю снились красивые улыбчивые люди, они собирались на какой-то праздник, все здоровались с ним на разных языках, одетые в удивительные по своей красоте одежды – расшитые, украшенные. Разными узорами, разного цвета:
у каждого народа они были свои, особенные. В руках все несли маленькие прочные клетки, будто для хомяков или декоративных крыс и там внутри кто-то двигался, выглядывал через мелкую решетку.
Шнобель присмотрелся к одной девочке.
У нее была белая, разрисованная клеточка в руках.
- Это кто у тебя там? – спросил ее Шнобель.
- Це герцог… - ответила ему девчушка, - Дюже кусачий, як пацюк…Дивитесь!
И она подняла клетку. Герцог в расшитом золотом мундире сидел на маленьком диванчике и грыз фундук. Он состроил надменную рожу и показал кулак.
- Вот так фрукт! – подивился Шнобель.
В других клетках сидели нефтяные и стальные короли, очень жадные банкиры, валютные спекулянты, продажные президенты, тираны, законченные вруны и убийцы…
Кого там только не было!
И те, кто так хотел убить много-много людей – тут тоже были, скалясь и плюясь через решетку, они произносили какие-то завиральные речи, которым никто не внимал.
Так прошла ночь.
Утром они увидели летающий внизу вертолет и стали спускаться.
Движение грело, и Джон уже перестал ощущать боль, привыкнув к ней.
Все было нипочем.
Джон провалился в трещину, но она была настолько неглубокой, что он подпрыгнул, оттолкнувшись от дна, да еще веревку Шнобель дернул так, что напарник вылетел на лед как корюшка при подсечке.
Это было уже не страшно.
Это было смешно…
Вертолет принял их на борт на самом сходе с ледника.
Вмиг они оказались в Черо, где Джон выпрыгнул с зависшей машины в стелющуюся по земле от тугих воздушных струй траву.
И все.
Вертолет тут же поднялся и взял курс вместе со Шнобелем обратно на базу.
Шноренко махал в окошко уменьшавшемуся Джону, пока тот не исчез, не растворился в таежном море совсем…
И всю дорогу курил, одну за одной, вспоминая ночь на леднике.
Он знал, что никакие письма, открытки к Рождеству…ничего этого им не надо.
Это все только проявление видимости…не главное.
Главное - это знать, что где-то там живет твой смелый и добрый брат, который не врет тебе, не боится, который и в самом деле придет спасти тебя тогда, когда никому до тебя не будет никакого дела. И хоть все его доморощенное, стократно обманутое сознание никак не могло приблизить к себе мысль о чужой искренности, о действительном, шкурой своей ощутимом самопожертвовании – все же было что-то другое, чей голос он слышал в себе поверх всей накипи обид и недоверий.
Строгая, глухая к пустым отговоркам и объяснениям, смеющаяся над словами вроде «мне было некогда»… «я не мог предположить»…. «я не знал»…
Давно всеми забытая… вера… в человека…
Он улыбался, кивал головой, и знал про себя уже гораздо больше, чем раньше.
Он знал, что нет ничего, кроме веры…
В Бога, в себя, в другого человека…
Какая разница…
Это все, в принципе есть неразделимое одно и то же…
Верить… знать, что тебя не бросят в беде…
И что ты сам однажды – спокойно, просто и буднично, без лишних слов и хвалебных самому себе мыслей, думая только о деле – соберешь рюкзак, сложишь одежду и припасы, выкуришь неторопливо сигарету…
И уйдешь - в самую лютую пургу, в самую глухую ночь, в самый страшный ливень и ураган: чтобы спасти, выручить, оставить на этом свете другую, ждущую тебя, зовущую тебя, верящую в тебя душу.
МЕТЕЛЬ
====================================================================================
18 декабря 1979 года тракторист Петро Нечипоренко накушался свекольной вонючей самогонки, которую принес ему вместе с обедом его брат Михайло и уснул за рычагами трактора.
Заправленный солярой по самые уши, железный конь дырчал и дырчал…В кабине было
тепло и совсем не ощущалось ничего тревожного, беспокойного – напротив, снились
ему Ялта и Алушта и девушка-бармен в винном зале, красивая, с объемистой грудью…
Девушка солнечно улыбалась и на милом, певучем, чудном как Днепр при тихой погоде,
родном языке вежливо предлагала ему не приставать к ней, а проснуться, выйти из кабины и отлить, пока не случилось с ним лютого конфуза, после которого и домой-то
стыдно будет появиться…
Петро вздернул головой, закрыл рот и проснулся.
С неохотой проснулся, потому что хотелось бы ему знать – что там было между ним
и девушкой дальше.
Всю сонливость его как рукой сняло, как только его сознание включилось и довело до его сведения следующую картину: глубокая, темнющая ночь. Глаза выколишь – не заметишь
разницы. Хотя, еще вот что – плотный, стеной стоящий снег. И ни огонька…
Огоньки-то, может и были, но за такой плотной тканью снегопада они только угадывались, да так ненадежно, так хрупко светили эти звездочки света, что казалось,
будто они сами слепились из снега и только кажется теплом их мерцающий свет.
Петро сделал неотложное дело и стал с усилием вглядываться в снежные огни.
Трактор все дырчал, уткнувшись в сугроб, а на ум шли очень нехорошие, дрожащие мысли, сбивающиеся в легкую панику.
Сегодня днем Петро выехал на лед замерзшего Амура, чтобы разгрести своим бульдозером большую площадку между песчаным, заснеженным островком и своим берегом.
Он почти закончил работу, когда подошел брат.
Слово за слово, хлопнули по стаканчику, закусили с охотцей мерзлым салом с чесноком и
теплой еще картошкой с соленым крепким огурчиком, да и хлеб был свой, печеный, тоже
еще теплый и душистый, ржаной. И Михайло побег в контору по срочным делам, а Петро,
не спеша, добил бутыль, доел обед и, засоловев, решил вздремнуть пол-часика…
А что было дальше?..
Он обошел вокруг, осмотрел свой бульдозер, упершийся ножом в сугроб, а потом и сам
уткнулся взглядом в стену снега и стал еще более скурпулезно изучать редкие огоньки,
пробивавшие лучами, будто иглами летящие густые хлопья.
Напротив Васильков – большой деревни на берегу неширокого, хорошо промерзшего
Амура стояла китайская деревушка Хой Джэ.
Но местные-то все знали, что вторая буква в ее названии была вовсе не стыдливое картографическое «о», а самое, что ни на есть, откровенное «у»!
Она так и звалась сельчанами – как есть: «Х…евка». Так ее звали и взрослые, и дети,
вовсе не чувствуя никакой скабрезности в этом названии: ну что, если она так называется
по-настоящему?...
Этим сельчане изрядно шокировали редких приезжих людей, которые, впрочем, быстро
смирялись с этой прямой и ясной правдой жизни, и уже вскоре называли вещи своими
именами не стесняясь. Тем более, что в четырех километрах по трассе, здесь, на родном
берегу, стояла деревенька на двадцать дворов с названием… Бл…дищево.*
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------
*(прим.автора: населенный пункт с таким названием в России существует на самом деле,
так же как и деревня Писькино, и хутор Педрилово. Так что это не мат, а
географическое название)
Так вот….Острова нигде не было. Трактор уперся в снег. Огней на той стороне, где
был сейчас Петро было меньше, чем на противоположном берегу, там - вдалеке…
А так как Васильки были в несколько раз больше Х…евки, то выходило совсем
нехорошо…
Получалось, что уснув, Петро переехал Амур и уперся в снег, на той, на китайской стороне…В общем, он – в Китае.
- Мамо! – отчетливо сказал он сам себе, инстинктивно переходя на родной язык всякий
раз когда ему было очень плохо, - Що це я зробив?...
Чорт мэнi затрiiмав ихать сюда, за тридевять земель с родной Харькивщины, с рiдного
Золочевского району, где таки ставки, липы и лучи солнца, свого, рiдного, пробивают
туман в саду, где растут дулями на деревьях сладчайшие груши, где пекут такие ароматные хлеба, где даже простая вещь – горилка: не такая как где-то еще.
Хочется обнять бутыль с такой великолепной горилкой и не отпускать ее от себя, как на иллюстрациях к гоголевским Диканькам…
Это все Михайло…Это он смани л, бисова лапа! Он же и напоил…братка…
Ну, спасибо, мля…Подсобил брату подохнуть…Сто чортiв тобi у пельку!
Петро со слезой на глазах погрозил брату через Амур.
- А мне теперь – умирать!... – Он сказал это себе тихонько и стало вдруг себя так жалко,
что слезы полились и хотелось задрать горло и взвыть, как волк на картинке.
- Вот токо этого не надо! – Петро попытался взять себя в руки.
Снег идет. Так? Китайцы ни черта не видят. Так? Но могут услышать!
Все. Тихо! Все…
Чем быстрее, тем лучше – надо развернуться, поднять нож и, погасив все фары, очень тихо, на самом малом ходу – дергать отсюда!
Мороз, снег валит – сидят китаезы по норам. Никто не услышит. Никто…
Только, главное – тихо и без паники.
Нечипоренко вскочил в кабину бульдозера и погасил габаритные фары, с удовольствием
отметив про себя, что основные огни и не были включены… Все правильно…
Ведь когда он уснул – был же день. Тут же пошел стеной снег – поэтому он и переехал реку незамеченным, ведь все провода, сигнализация – на берегу, а он до него просто не доехал! Он никем не замечен: ни китайцами, ни своими, иначе бы уже получил себе очередь в голову – не от тех, так от других!
А габариты, видать случайно включил уже когда проснулся…ну да! Ходил же отлить –
вот и включил для подсветки…Так…Это уже хорошо…Поднимаем нож…
Медленно, не газуя сильно, как сонная рыба подо льдом, он развернулся на васильковские огни и покатился вперед, вспоминая матушку, архангелов и заступника нашего Иисуса
Христа, в которого он не верил. Лишь бы до дому добраться – а там готов и в чорта лысого поверить, и в Бога всемогущего, только спастись! Только бы не очередь в спину!
Бульдозер наматывал на гусеницы холодные от страшного ожидания минуты, склеивал
в линию продрогшие метры, полз по толстому льду, засыпанному мягким, скрадывающим звуки лохматым снегом, продолжавшим падать без ветра и без просвета, вертикально вниз…
Время тянулось как водка на сильном морозе.
Оно пыталось своими водянистыми краями примерзнуть ко всему, что находилось рядом,
собрать на себя как можно больше пустой воды переживаний, оставляя Петру глотки
тягучего чистого страха, который как спирт на похоронах – лился внутрь по глотку, но
не брал, а только собирал тело в одну мощную пружину скорби.
Он жалел себя на всякий случай.
Ведь звука своей пули он не услышит, звук придет уже потом, когда свинцовая оса воткнет свое рвущее жало в его спину…
А если на него выпустят целое гнездо ос – разве есть тогда шанс уцелеть?
- Суки! Рожи рисовые! – материл он своих убийц так, будто его уже в гроб положили,
предварительно помыв и обрядив как деревянную куклу во все новое и чистое.
Не пожалеют!...Эти отродья маоцзедунские – никого не пожалеют! У них там революция,
в башке пожар… Своих бьют как саранчу и саранчу тоже бьют... и едят…
Боже мой, Отче небесный, заступник! Верую! Как есть! Свечку поставлю…В райцентре
часовенка есть – не поленюсь, съезжу, поставлю, только спаси! Спаси только…
Бульдозер тихо ткнулся в береговой выступ.
Петро замер от неожиданности…потом все понял…Это берег…Свой берег…
Он перекрестился неправильно, как попало, так ведь до правил ли уже было? Спасся…
Чудо…Снег помог…
Вот…вот он, бережок родной, огни горят…Ну, Мишка, гад! Фингал тебе под глаз,
паскудник! Заслужил, змей – искуситель…
Петро включил фары и закурил.
Так. Сейчас подойдут погранцы – надо показать разрешение на выезд.
Он порылся в «бардачке», вынул сложенную бумажку, переложил в карман телогрейки
и закурил…
Он жмурился как кот, прикрывая глаза от дыма, затягивался крепко, а дрожь в теле все
не унималась…требовала стакана и изощренного мата – для расслабления души…
Слева на берегу кто-то шевельнулся и стал выбираться из снега.
Пограничники…
Петро уже ясно видел белые масхалаты одетые сверху на полушубки, знакомые очертания
«калашникова» и красные звезды на ушанках…
Лица смуглые, с юга ребятишек призывают, в такие лютые морозяки! Узбеков, таджиков
посылают служить… Где тут смысл? Вот еще та машина – военкомат…
- Здорово, бойцы!
Петро высунулся из кабины и протянул белый листок.
Бойцы остановились как по наитию, замерли и долго-долго обалдело глядели друг на друга. Потом дружно сняли автоматы с предохранителя и наставили на Нечипоренко.
- Э… - сказал Петро, - Вот бумага, гля! Иди, возьми бумагу, чучело…
- Шао Цзе! – ответило чучело и дернуло автоматом: дескать, выходи с поднятыми руками!
Нечипоренко вспотел и тут же замерз.
Он вспомнил - Михайло рассказывал как лет десять назад тут недалеко два китайца
прокрались ночью на заставу, сняли часового и вырезали ножами, спящих – всех до одного. Тихо пришли, тихо ушли…Без стрельбы, без гранат и криков «Ура!»…
- Сёза…* - умоляюще прошептал Петро, - Ходи домой, а?
И он показал рукой на другой берег, - Домой ходи?...Будь ласка…
* Сёза – мальчик (кит.) прим. автора
- А я и так – дома! – ответили ему глаза китайского пограничника.
Петро внезапно ощутил страшный удар мысли прямо о темечко.
И это была не мысль о том, что он сам, по своей дурацкой «доброй» воле приперся на
мушку китайца, перепутав чужой берег со своим…
Это была не мысль о том, что он - дурак, идиот, немыслимый недоумок! Нет.
Даже мысль о сволочи – братце, впутавшем его в историю, она куда-то далеко ушла…
Он стоял и думал о том, что вот только, на его глазах китаец сказал ему слова одними
только глазами, совсем не открывая рта – и он услышал эти слова, да еще и на понятном ему языке! Так значит – вот как общаются животные! Они думают, говорят, спорят,
угрожают, убеждают, рассказывают истории – и все это молча! Так, как этот китаец!
И все друг друга понимают, как Петро понял!
Ему стало плохо и он, отдав китайцу бумажку – упал в обморок, лицом вниз, прямо
в пушистый китайский снег.
И уже зарывшись носом в него – ощутил напоследок: снег точно был не родной.
* * *
Впереди его ждали еще много разных обмороков…
Бесконечные допросы, голод, от души организованное битье бамбуковой палкой по голым
пяткам, две имитации расстрела и, наконец, ни с чем не сравнимые четыре года
китайской тюрьмы…
Его родной бульдозер с красной звездой и названием «Умка», выведенным синей краской на капоте, он больше никогда не видел…
Вернувшись домой, он попал под случайную амнистию, получив здесь только год условно. Участковый его даже не арестовывал. Знал заранее.
Он уже ни о чем не жалел, не ругал брата Мишку, не хотел сбежать домой, на харьковщину… Он очень любил кошек, собак, лошадей и людей – тоже…
Петро часто ездил в райцентр и подолгу стоял со свечой в часовенке, говорил всем, что
ему там радостно, как оправдывался…
Он любовался детьми, с удовольствием пил водку, но совсем не так как раньше, а только
для веселья…Без переборов. Петро стал спокойным - будто душа его вернулась к нему
обратно в его худое тело, на котором вся старая одежда висела как на заборе.
Но иногда он все же напивался…
Тогда он шел на берег реки и долго стоял там, тряся седыми кудрями и грозя кулаком
в сторону того берега. Он набирал воздуху как можно больше и кричал со всех сил:
- Ходя!* «Умку» верните, гады!....
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Ходя* - презрительное: китаец, китаёза (прим.автора)
ЦАПЕЛЬ, СТРАУС, ДВА УТЯ…
====================================================================================
Оттакося живет себе человечешко...аки муравей на привязи: пашет-пашет, пашет-пашет, аж память теряет, и днем, и ночью на копеечку блестящую смотрит и ей только молится...тут противоположное, вдруг, чувство его обуревает - замирает, перестает скрипеть в ём вселенское бешеное колесо и человечешко тады идет в лабаз...
И начинает калдырить.
Калдырит-калдырит, калдырит-калдырит...ужо пузыри синие из глаз идут и лопаются, а он лежит брюхом вверх, потеет водкой и вставать не спешит. Встанешь - значит будешь пахать...
На хрен надо... Так что лежит пока.Лучше не вставать.
И тут...как... хренообломок куска космического свиноастероида!...Шардабабах!!!!.....скотометром промежду глаз!....Мать моя!...Так ведь...Завтра же сезон охоты открывается! На зорьке, в аккурат!...Слабодааааа!!!...
И вот уже встал человечешко, чисто плешивый ангел всемирного инкубатора, разинул руки в стороны гордым бройлером и хохочет он, свеженародившееся дитя поцоватого человечества, и перьями трясет.
Тута я становлюсь Эйнштейном, хожу молча, гляжу удавом, знаю все про всех.
Ни одна деталь относительности от меня не утаится более.
Жажда дикого необузданного эксперимента топочет над ухом.
Всего трясет от зубоглотательного чувства высшей гадской справедливости.
Я начинаю собираться на охоту.
Я вытаскиваю носки и кладу их на стол.
Эта тварь начинает орать: - Шо цэ?!
Будто ей повылазило.
Тогда я чистым Эйнштейном молча достойно подхожу к этой твари, беру носки и
говорю ей с чувством презентации: - Цэ?... Цэ - муха цэ-цэ!
Я городо передразниваю ее этот плотоядный марсианский акцент и ставлю носки
на КУХОННЫЙ стол. Тварь хрипит и извивается. Что и требовалось доказать.
От так. Пусть тут постоят.
Это только начало моих выдающихся сборов на охоту.
И нечего орать так, будто теория относительности перестала действовать!
Вон все на месте, Венера на западе. Заткнись лучше.
Далее в программе - обязательные четырехчасовые поиски ножа.
Я все проклял, всех деятелей культуры и науки.
Эту тварь. Многократно. У нее под сисяками четыре ножа уместятся и две кобуры
от "Стечкина". Я и там проверил. Всю постель ее перевернул - нашел только шахидский пояс.
Интересно знать - нахера нам в доме шахидский пояс?
Шахид, конечно, вешь полезная - рыбу там глушить, по осени.
Незаменимые люди. Но дома-то что оно делает,а?
Снюхалась, что ли с кем?
Прибью, на хрен!
Но это - позже. Сейчас - главное - нож.
Нож нашелся как всегда на четвертый час поисков - там, где он и должен быть:
воткнутый в собачью будку. Зачем? Это вопрос ко мне калдырящему. Я всегда его
туда втыкаю. А помню только пока калдырю.
И вот, еще затемно, я выскакиваю из берлоги и короткими перебежками, прячась
за деревья, потому как документов на ружье я никогда у себя не видел, может
когда и были, я нашпигованный дробовыми зарядами, несусь за околицу, поваляв в
пыли бандану, и мазанув себя навозом наискось по лицу. Хой!
Вода близко...вода...два селезня воркуют...обожрались...слышно как попукивают в
воду...уточек ждут..ну-ну. Я то уже на выползе, курочки то взведены все...
Только нюхом чую, по запаху выбираюсь на чуть из кустов...И что я вижу...
Два тракториста-содомита, Болек и Лёлек, как их все зовут, искатели на свои
задницы всяческих приключений, лежат в обнимочку на бережку и посапывают...
И я им только что чуть с двух стволов не засадил!....
Хорошее начало...
Забираю, забираю северо-восточнее, подальше от западно-венерических...Ближе к Юпитеру.
И вот, чую близко воду опять.
И легкое шевеление...толчки какие-то...селезень...как пить дать и не один...
Я только глаз просунул к кустам и обомлел: такого селезня я за всю жизнь не видал!
Это просто небоскреб, а не селезнь - в фуру не влезет!
Руки мои потянулись к куркам и гашеткам...и не отрывая взгляда от зверюги, я,
через "отче наш"...За Родину...за Галактику...за Бога душу мать...со всех стволов
по площади, эс равно пи эр квадрат...огонь!!!
Дальше - это были просто кадры СNN. Ночь, огонь, грохот и трассирующие пули.
Селезень рухнул. Рядом с ним кто-то мявкнул и бросился бежать.
И тут мое сознание немного отмотало мне назад картинку.
И я увидел огромного страуса и рядом с ним извращенского вида зоологического
педераста в шляпе, который мыл страуса детским мылом, педофилик, и при том
изрядно постанывал, аж прямо млел от удовольствия....
Мужичок-то, явно не из наших...вон он бежит по бережку и орет как резаный...
А страус - вон, лежит, весь в решето.
Озерцо-то небольшое.
Я подошел к тому берегу бродом и стал трамбовать страуса в охотничью сумку.
Да где там...Это как башенный кран в рюкзак запхнуть.
И тут мне в головешку мысль как бабахнет! ЭТО ДЕПУТАТ!
Ну точно, в шляпе, среди ночи моет страуса детским мылом и млеет...
Кто еще на такое способен? Депутат! Они что с мылом, что без мыла...
Да ясен перец - дергать отсюда надо!
Зверюгу на морально-волевых в четыре раза сложил, запхнул и ходу!
По очень непростой траектории.
И по верхам как давай палить!
На охоту ж теперь нос не покажешь - поймают: по статье пойдешь.
За убийство депутатского страуса по головке не погладят.
Так потом на зоне отстраусячят...
Бегу - шарашу со всех стволов - может что напоследок пристрелю, да словить
успею. Шум, гам в лесу, накурено и перегаром несет...Только я один как Рэмбо...
Прибег домой - к своей под сисяк - нырьк! И затихарился...
Завтра зверюгу ощипаю, перья сожгу и алиби! Хе-хе-хе...
На котлеты перекручу...
Вот так охота...
Такого кабана завалить...да он с мотоцикл размером, да еще помытый.
Все. Тихо. Спать и свет гасим. Ох, устал...Сон навалился в секунду.
И стали мне сниться педерозоофилические мужички с мылом и страусы
перепоясанные пулеметными лентами...
Да, кстати...Что в нашем доме делает пояс шахида?
Не забыть бы к утру...
Я И КРЕНКЕЛЬ
=================================================================================
Краткость – сестра таланта. И мачеха секса.
Так что, если кто воспылает, то краток я - не буду.
Предпочитаю женщин худых нулевого размера.
Потому что я никогда такого в руках не держал.
Интересно потрогать кость.
Эта тварь, с которой я живу,
(и это ее официальное название), устроена так,
что троганье ее за кость не представляется возможным.
Я ухожу на работу – она колышется.
Прихожу – она колышется.
«Я поставил носки на холодильник!»
Ну и что?...
Зато мух не будет.
Дерзкое мое умоустройство мозга уже поглядывает на бутыль
с самогонкой.
Но я не спешу.
Я подхожу к портрету Эйнштейна с почтением…
И говорю сам себе кратко, талантливо и сокровенно:
- Е равно Эм Цэ Квадрат…
И сам себе отвечаю: - Воистину – квадрат!
Все. Можно калдырить.
Только нож положу поближе – я его потом буду втыкать в
собачью будку.
Я не знаю – зачем.
Это - традиция.
Первый тост – за полярников.
Конкретно – за Кренкеля. Он был беспартийный.
И я, когда нажрусь – хожу кренкелем теперь.
Гордо морзирую сводки на Большую землю: печень в норме,
белочка прошла мимо, обещала зайти в случае ЧЕГО.
ЧЕГО – это читается так:
- Чрезвычайно Е….бесподобная Геомагнитная Обстановка.
Выбиваю точки-тире кулаком по столу.
Эта тварь могла бы много полезного сделать для наших
полярников. Но боюсь, что они будут презирать ее после
первой же полярной ночи.
Кстати, о ночи.
Там тяжело, на Севере.
Брачная ночь эскимосов начинается в октябре,
а заканчивается в марте.
Но никто не жалуется.
Север – есть Север.
И этой твари там не место.
Огурчик!
Первый – пошел.
Полярникам стало теплее.
Родина слышит их скрежет зубами по снегу…
Морзирую: Эйнштейн гордится вами…
Первый прошел отлично…
Между первым и вторым…
За художников!
Это перцы человечества.
После изобретения фотографии они некоторое время
были не нужны.
Но из последних сил, пропив все краски, но не
мастерство, они сумели поразительно ровно нарисовать черный
квадрат остатками «кузбасслака»,и все удивлялись – как в таком
пополаме и такой ровный вышел квадрат! Их сильно зауважали.
Их понесли в музей –
вот на что способен в доску упитый мастер кисти и стакана!
Ты трезвый так ровно никогда не нарисуешь!
Они теперь берут окурки и из них делают
«Девочку с абрикосами». Сидит девочка, с бычком в зубах, трогает
себя за абрикосы и думает: «Ну вот! Опять залетела…»
Я тоже завтра наберу олифы, выну свой репродуктивный орган и,
обмакивая в краску, напишу им репродукцию. «Возвращение блудного сына». Как получится.
Отдам в школу. Очень необычная техника.
Пусть музей мой обоснуют.
Дом-музей-туалет имени меня.
Пусть видят картину: вот – бухал сын, калдырил.
И как у него кончились деньги.
Это высокая трагедия.
Огурчик!
Второй пошел!...
Закурим теперь.
Закурим за ядерные силы СНГ!
3081 боеголовка на складе – по последнему счету.
И весь российский Генштаб с ног сбился с этой одной!
Откуда она вылезла? И что с ней делать? Продать или потратить?
Затянемся за работников копировального искусства!
Так отксерить, как они ксерят – это не каждому дано.
И вообще – за всякий креатив, как разновидность этого вида
искусства.
Вот. Дошло, стукнуло…Кренкель на связи.
Морзирует непосредственно мне на стол.
Запрашивает геомагнитную обстановку.
И я ему так в ответ стучу кулаком, что даже эта тварь понимает.
«Геомагнитная обстановка после второго стакана
резко изменилась…»
Задраить иллюминаторы! Туши свет, ставни закрывай -
чего расселась!
Сейчас третий стакан – за флот, и все…
А там – не наступило бы ЧЕГО…
Спаси Эйнштейн! Как штормит!
Дом раскачивает и крутит как щепку в унитазе.
Собака обезумела. Скоро я буду втыкать нож в будку.
Так шо за шахидский пояс там у нас в кровати?
Какая вот это собака мне разъяснит?
Тем более, что шахидов в селе осталось-то всего двое-трое!
Израсходовали почти всех, рыбу глушат.
А что? С одного – по пять мешков выходит.
И инспектор ничё не докажет. Не я же взорвался.
Так что – тема.
Обращаюся к этой твари.
Не фулюгань, объясни доходно – шо эта вешьч тута делает…
Спокойно, по человечески, Эйнштейном тебя с прискорбием
прошу. Я ведь буду скорбеть по тебе, если ты не объяснишь
мне все зразумительно.
И тута в обрат морзируют. А я уже как паук на сносях.
Одной рукой тянусь к морзоаппарту, другой нож беру со стола,
оттого, что пора к будке идти, третьей беру за глотку эту тварь,
а в четвертой уже должен быть третий стакан, хотя и курить
хочется, и закусить тоже надо.
Никто мене не понимает. Одна собака знает, что я за экологию.
Товариш Папанин? Я вас не слышу! Заткните собаку! Товариш!
Папнин! Алё! Что? Помер… Кренкель…Я – за него теперь…
Вот так новость…
Я скорблю на хрен! Товарищ Папанин!
Я очень исключительно на хрен скорблю! Так ему и передайте.
Все. Я щас укокошу кого-нибудь бесполезного!
Кренкель помер! Такой человечище крякнул…
А эта тварь – по земле ходит.
И молчит еще подозрительно.
Ну, смотри, гадина, я теперь – за него. Родина доверила, падла.
Я тебе не Жанна Фриске теперь, в случае ЧЕГО.
Я за Кренкеля теперь.
И я пью за Туркестанский флот.
Огурчик!
Две сосиски на хлеб туркестанско-андреевским флагом.
Флот – не Му-Му. Не втопиш.
Хой!
Там за туманами….
Эх, навзрыд выходит третий стакан…
Шторм бьет в стены и палубу.
Крякнувший в небытие Кренкель зовет меня на двор.
Ну да, еще ж собака…
И геомагнитная обстановка срывается в штопор.
И я иду на двор, иду к будке…
Кренкель зовет. Папанин морзирует. Эйнштейн говорит: Встань и иди.
Иди уже. Задолбал. И я иду. Я ухожу в коллективное бессознательное,
потому что я еще к соседу зайду, а он уже готовый, но еще держится.
Короче, вперед! В шторм, в темень, в объятия теории отностиельности.
Но эта тварь пускай не расслабляется.
Про шахидский пояс я еще потом когда-нибудь вспомню.
Отредактировано Джед (2009-05-19 21:56:50)
