Есть ли судьбы у фонарных столбов? Должны быть. Они ведь ничем не хуже людей. Столбы зажигаются и гаснут, покрываются снегом и мокнут под дождями. Они  никогда не уступают дорогу и так же несвободны, как и все мы. Они лишены даже права выбора, где быть врытым и не могут выбирать мощность своего сердца. Всё как у людей.
Я как раз медитировал на дождевую каплю, медленно сползавшую по стеклу, когда меня окликнула Марта.
– Взял бы лучше делом занялся! – при этом она грозно стукнула пластиковым ведром по полу и принялась нервно ломать хребет послушной тряпки.
Вымытые полы – это паранойя. Вы можете возражать сколько угодно, но никак по-другому ежедневное трёхразовое мытьё полов я назвать не могу. Я ненавижу свои полы: они постоянно пахнут одноимённой тряпкой. Но полы – это лишь следствие. Причина то ведь в другом. Я ненавижу Марту.
Меня угораздило жениться на ней в 18. Ей тогда было 22. соответственно сейчас мне 30, а ей 34. Но не всё так просто. Дело в том, что Марту угораздило выйти замуж 29 февраля. За время, прошедшее с момента нашей свадьбы, было три високосных года. Марта взяла в привычку не всчитывать эти года в свой возраст, потому с каждым високосным годом она якобы становится моложе относительно меня. Ещё через четыре года нам будет по 34, то есть мы станем одногодками. А потом придёт момент, когда я стану наконец-то старше.
В 18 мне казалось, что мне крупно повезло с Мартой. Девушка с высшим техническим образованием из приличной семьи военных в десятом колене. Её предки наверняка ещё стояли смирно пред ясным оком самого Кутузова. Но всё это лично для меня не имело большого значения. Благодаря моей поэтической натуре мне казалось, что Марта была откровением Провидения. Она умела и готовить, и быть ласковой. И ещё она всегда следила за тем, чтобы её мужчина был ухожен, упитан и удовлетворён в полной мере. Но с годами я понял, что она только умела делать всё это. Умела, но не любила. А когда дела обстоят именно так, всё летит к чертям и пропадает пропадом. Я слишком поздно осознал, что Марта никогда и никого не любила. Ей важно было занять свою ячейку в системе семейного устройства общества. И она получила именно то, чего добивалась: замужество, очаг и мужа, который никогда ей не перечил.
Да, я даже не заставлял её работать, хотя она постоянно грозилась  найти себе работу, потому что я, видите ли, не в состоянии обеспечивать семью.
Вот такая вот счастливая история Марты.
А как же я? Я ведь тоже имел стремления, у меня было столько нерастраченной страсти!..
Я смотрел, как Марта растирает дурно пахнущие лужи на уставшем от влаги ламинате и проклинал воскресный день, который всегда затягивается до такой степени, что кажется, будто Понедельник отменили.
Когда я ложился спать, Марта придвинула ко мне свои начавшие полнеть телеса и протрубила прямо на ухо:
– Я сегодня слишком устала.
Я притворно обидчиво зевнул и отвернулся к стенке. Зачем постоянно ломать эту давно сломанную комедию. Я не люблю заниматься этим с ней, она не любит это в принципе? Но для неё это всё же ритуал общественно-семейных устоев. В этом отношении я могу назвать её религиозной. Теперь я точно уверен, что дети не родятся не только у бесплодных пар. Беременность ни на шаг не подступится к тем, у кого нет запаса любви. Наш запас мог поместиться в антикварной перечнице, которую подарила Марте её мать на годовщину нашей, э-э-э … свадьбы.
Ладно, надо спать. Когда я открою глаза в следующий раз, будет уже Понедельник. А это значит, что я пойду на работу. Как я люблю свою работу! Не потому, что она такая уж интересная. Нет. Быстрее потому, что моя работа находится на почтительном расстоянии от исправно вымытых полов.
*   *   *
Я не боюсь уколов. Боюсь я крыс, а уколы я, как и Марту, просто не люблю. И если возникает такая необходимость играть в дартс на моей заднице, то это, скорее всего, крайняя необходимость.
Организация, в которой я работаю, бюджетная, к тому же, слегка засекреченная. Потому над нами, штатскими, стоит военное начальство. Это иногда вызывает специфические трудности в общении. Мы думаем, что мы работаем, а начальство точно знает, что мы служим. Военные – народ вообще таинственный, живущий и выживающий вопреки всем законам, в сплошной пирамидальной подчинённости. Но исполнять команды я и мои коллеги научились, а потом и привыкли. Не просьбы, не предписания, не указания, а именно команды. Так что работа моя в некоторой степени собачья, если не брать во внимание отсутствие команд «фу» и «фас». А так всё собачье: служба, команды, исполнительность…
Вот и сегодня с самого утра поступил приказ всем сотрудникам явиться на плановую прививку от гриппа. Видите ли, специалистов нашего профиля и квалификации не так уж и много, потому организация не может себе позволить, чтобы кто-то валялся в койке. Но я ждал укола хоть и с опаской, но понимал, что это лучший для меня выход уберечься от вируса и не залечь среди мытых полов Марты недельки на полторы.
Медсестра сияла белизной: начиная от халатика и заканчивая никак не меньше сотней зубов в её восхитительной улыбке. Всю эту гармонию ослепительно-белого нарушал лишь равномерный загар и броская помада, которую по слухам слизывал майор из аналитического отдела. Все её называли Лика, и никто не знал её настоящего имени.
– Не стесняйтесь, – сказала она мне, не переставая улыбаться.
А я и не думал о том, скольких голозадых мужиков довелось ей перевидать. Я смотрел на шприц в её руке и хотел, чтобы уже был Вторник.
– Ложитесь на кушетку.
Я послушно лёг и внутренне весь напрягся.
Одновременно с уколом дверь медпункта распахнулась, а на её пороге возникла Оксана Григорьевна Кауфман – старая молодящаяся еврейка, которая отвечала за связь между нами и нашим начальством. Ходили слухи, что благодаря своей исполнительности она отвечала и за связь между медсестрой и майором из аналитического.
– Зимин, – из её уст от моей фамилии традиционно пахнуло не свежестью крещенских морозов, а скорее гангреной отмороженных конечностей. – После процедуры пройдите к Станиславу Аркадиевичу. У него к вам разговор.
Я знал, что этого ей будет мало. Она взглянула сквозь свои громадные очки на мой голый зад и добавила:
– И не задерживайтесь. Станислав Аркадиевич сегодня очень занят.
Должен сразу признаться, что моя нелюбовь уколов просто блекнет перед нелюбовью посещения кабинета Станислава Аркадиевича. Да что там уколы! Даже нелюбовь к Марте не может сравниться с этим. Одним словом, при встрече с ним мне всегда хотелось пожать ему вместо руки горло. 
Не успело ещё место от укола придти в себя, а я уже стоял перед дверью Станислава Аркадиевича Замятина и очень жалел о том, что спирт на моей ягодице не находится сейчас в моём желудке. И я снова подумал о Вторнике.
Кабинет Замятина был хорошо известен всем в нашей организации, а также далеко за её пределами. Всё дело было в бронзовом бюсте Ленина, который хитро щурился с деревянной подставки в углу возле окна. Никто ничего не знал о его политических умовоззрениях, но он точно не принадлежал ни к какой партии. Так что оставалось только предполагать, что Ленин – это или дань памяти, или его дальний родственник. В пользу последнего свидетельствовала его манера говорить:
– Что же вы это, батенька, два дня подряд на работу опаздываете? – в руках у него была летучка Оксаны Григорьевны, которая зорко следила не только за нашими опозданиями, но и за метражом бюджетной туалетной бумаги в сортирах организации. – Но я вызвал вас совершенно по другому вопросу, – Замятин отложил в сторону лист с фамилиями штрафников и оглушил меня вопросом: – Как вы можете охарактеризовать вашу жену?
– А при чём тут моя жена? – смущённо поинтересовался я, пытаясь отрыть собаку или свинью, которую вот-вот должен был подложить мне мой начальник.
– Так как вы можете охарактеризовать свою жену? – Замятин проигнорировал мой вопрос, требуя ответа, и я понял, что делать нечего – придётся характеризовать.
– Ну, она исполнительна… – протянул я.
– Это хорошо.
– Ответственна, у неё хорошая память…
– А в достаточной ли степени она трудолюбива? – спросил вдруг Замятин.
– В достаточной степени для чего? – спросил я в свою очередь.
– Отвечайте на вопрос, Зимин, – в этот раз мороз добрался до моего костного мозга.
– Да.
– Что – да?
– Да, она в достаточной степени трудолюбива, – и уже про себя я добавил «сэр».
– Тогда всё ясно, вы свободны.
               – А я не могу?..
– Единственное, что вы можете сейчас – это быть свободным.
…………………
Троллейбус катил своё синее тело, заляпанное рекламой по мокрому асфальту, изредка плюясь снопами искр. Я глядел в окно, ничего не замечая, и лишь считал остановки, вслушиваясь в гипнотизирующее шипение дверей и жадное клацанье компостера.
Дверь мне открыла Марта.
– Осторожно, я только что вымыла полы.
Она бросила мне под ноги тапочки, и мне показалось, что это собаки, готовые проглотить мои ноги, не прожёвывая.
– Знаешь, а у меня для тебя новость, – послышалось из соседней комнаты. Марта как раз мыла там пол. – Я вчера подала заявление на работу, а сегодня мне сказали по телефону, что я принята.
У меня подступил к горлу ком и неприятные предчувствия.
Из соседней комнаты показалось довольное раскрасневшееся лицо Марты:
– С завтрашнего дня я работаю в твоей организации. Так мне сказала эта приятная женщина – Кауфман Оксана Григорьевна.
Мир взорвался вокруг меня, но у меня хватило сил спросить:
– И кем ты там будешь работать?
– Уборщицей, – Марта весело подмигнула мне и вернулась к своей тряпке.
Она счастлива.
А что делать мне? Куда мне теперь бежать от вымытых и пахнущих Мартой полов?